Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— И накой они?

— Да ты што? Этож французские, таких нету ни у кого! В расшибалочку на них сыграем, одна за две пойдёт, а то и за три! Давай, побачь вот в той стороне, еще должны быть!

Справедливо рассудив, что халява — она халява и есть, а с друзьями надо находить общий язык, я прошелся туда-сюда по путям, действительно вскоре заметив между тускло блестевших на солнце рельсов и рядом, в придорожной траве у концов шпал, несколько пузатых, еще пахнущих стрелянным порохом латунных гильз.

— Ну что, больше нету? — подскочил ко мне Игнат. — Жаль, право, жаль! Тут были еще орудийные, здоровые такие — да уж с придорожных домов хозяева все растащили!

— А им-то они зачем? — удивился я еще больше. То, что мальчишки играют с гильзами и даже используют их в своих детских расчётах, еще можно было понять. Но взрослые?

— Та их, кажуть, меняют на хлиб, чи на завод можливо сдать! — объяснил Коська.

Мысленно я вздохнул. Гильзы на хлеб… Господи, вот она, реальность Гражданской войны!

— Ну что, мож, купаться пойдём? — предложил Гнатик.

Окунуться в прохладную воду, действительно, очень хотелось. Весеннее солнце припекало вовсю, а одежда моя — не сказать, чтобы сильно летняя: рубашка с длинным рукавом, и полноценные брюки — никаких шортов. Но жгучее любопытство заставило меня отказаться от этой идеи.

— Может, походим туда-сюда по улицам? Посмотрим все, до гимназии дойдём…

— Тю, да на шо нам та гимназия? Она уж третий день закрыта, учителя боятся на службу ходить! — запротестовал Коська.

А мне страшно хотелось дойти до гимназии. Рано или поздно ведь придется идти на учёбу, а я даже и не знаю к ней дороги! И вот сейчас можно было бы прогуляться и ненароком выяснить местоположение всех важных для малолетнего пацана в этом городке мест…

— Да хрен бы с учителями. Там могут быть какие ни есть интересности. Может, пушка стоит, может, еще чего! — неуклюже обосновал я свою мысль.

— А что, вдруг там оркестр поставили? — вдруг загорелся Гнатик. — Когда войска в город входят, первым делом завсегда оркестр на площади играет, чтобы повеселее было!

— Ну эт ты хватил! — авторитетно возразил Костя. — Оркестр играет тильки когда армия входит. Вот помнишь, австрияки входили — вот это было да! Чинно-благородно всё. А эти — это и не войска вовсе, а банда. Григорьев-то был красный командир, што перекинувси до белых!

— И вовсе не до белых, а за народ. Бить господ, жидов и большевиков!

— Ну что зря стоим, — перебил я их политический диспут, — пойдём да и посмотрим что к чему. Может, ребя… хлопцив каких знакомых встретим, гильзами похвалимся…

— Оську с Волькой?

— А хоть бы и так!

— Ну пойдём. Только куда? В Верхнюю колонию?

— Ну да, к центру, — неопределенно махнул я рукой, пока не очень понимая, что за такая «верхняя колония» и стоит ли идти именно туда.

— На проспект пойдем! Говорят, там григорьевцы штаб устроили.

И, порешив наконец, куда идти, мы шумной ватагой отправились вверх по улице, взбиравшейся на косогор.

— Как бишь эта улица называется? — небрежно, будто бы невзначай, спросил я у Коськи.

— Банный спуск. Ты шо, не отошов ещё от удара-то?

— Ну так… — пожал я плечами, и решил пока придержать язык за зубами.

Наверху нам стали попадаться всё больше кирпичные, двухэтажные дома. Некоторые, правда, смотрели на мир выбитыми окнами, другие выглядели вполне обжитыми — во дворах висело белье, слышались голоса. Люди на улице встречались разные. Женщины в платках, с усталыми, испуганными лицами, спешили по своим делам, стараясь не поднимать глаз. Мужики в картузах, рабочих пиджаках или просто рубахах навыпуск, шли хмуро, сплевывая под ноги. Но когда мы вышли на самую широкую, идущую параллельно берегу реки улицу, которая, видимо, и была тем самым «Центральным проспектом», обстановка изменилась. Она была шире других, с тротуарами, вымощенными камнем, и более солидными домами. Но и здесь царило запустение — многие витрины были разбиты, валялся мусор, вывески сорваны, а главное, почти не было людей. Причина такого малолюдства выяснилась очень скоро.

Не прошли мы и пары кварталов, как из-за поворота выехали трое конных. Всадники были в разномастной одежде — у одного бурка поверх гимнастерки, у другого — простая крестьянская свитка, у третьего — нечто похожее на офицерский китель, но без погон. На головах — папахи, фуражки без кокард. У первого, в бурке, за пояс был заткнут видавший виды, с полустёртым воронением наган, у другого за спиной болтался карабин. Красные рожи, глаза мутные — явно под хмельком — и все трое непрерывно лузгают семечки.

— А ну, шпана, брысь с дороги! — гаркнул тот, что в бурке, натягивая поводья. Лошадь под ним беспокойно переступила копытами. — Чаво вы тут трётися?

Мальчишки шарахнулись в стороны, готовые броситься врассыпную. Я тоже попятился, стараясь ничем не выдать охватившего меня страха и принять самый беззаботный, невинный вид.

— Хлопци, ви шо тут робите? — спросил другой, в свитке.

— Та… Та ми гильзи шукаемо! — пискнул Костик

Между тем взгляд всадника в бурке остановился на мне.

— А ты шо за гусь? Сматри, який харный патрубок… тильки чернявый больно. А не жидок ли ты, часом?

Бандит прищурился; в глазах его мелькнуло что-то злое, пьяное и совершенно отмороженное. И сразу же стало отчётливо ясно: горе тому, кто не сумеет убедительно ответить «нет» на этот вопрос.

Сердце ухнуло куда-то к яйцам. Я вспомнил вчерашний рассказ отца: «Крестился, крест нательный показывал — ни в какую!». Однако чубатый подонок ждал уже какого-то ответа.

— Русский я! Православный! — выпалил я, а потом, сам не зная зачем, добавил, вспомнив отцовскую горькую шутку: — Аль мне портки сымать, писюн показывать?

Всадник сначала опешил, а потом вдруг громко заржал, хлопнув себя по ляжке.

— Га-га-га! Слыхал, хлопцы? Портки сымать! От бляха-муха, москалик языкастый! А ну, геть отсэдова, пока нагайки не почастував!

Устрашенные, мы юркнули в боковую улочку, и сделали это явно напрасно.

Пройдя буквально сотню шагов, мы услышали вдруг стрельбу и крики.

— Ух ты! Лавку Эрлиха громят! Бакалейщика! — восторженно завопил вдруг Гнатка. — Айда смотреть!

Действительно, целая толпа пьяного, озверевшего быдла окружила угловой дом. Заправляла всем ватага развязных парней в расстегнутых гимнастерках, некоторые с винтовками через плечо или просто с нагайками в руках. Они громко гоготали, задирали прохожих, останавливали подводы. Хозяева жизни, григорьевцы… Со свистом и гиканьем пара молодцов прикладами выламывали дверь, пока остальные закидывали камнями окна второго этажа. Здесь же кучковался и местный разномастый народ, с явным предвкушением ожидавший разгрома еврейской лавки.

С жалобным звоном на улицу полетели стекла, загремело листовое железо сорванной вывески, и торжествующая толпа хлынула внутрь. Раздался треск разбиваемых дверей и ящиков. Разгоряченная солдатня бросилась выносить коробки с монпансье, бочонки, ящики с консервами; из разорванных мешков сыпалась на землю мука, мятые пачки чая и папирос усеяли улицу.

Вдруг в дверях лавки появилась пара чубатых молодцов, волокущих седовласого старика в ермолке и чёрном лапсердаке. Типически иудейское лицо его было залито кровью. Третий подталкивал прикладом винтовки согнувшуюся в три погибели пожилую женщину. А за ними двое других хохочущих «вояк» вытащили за шиворот кутающуюся в шаль молодую женщину, за юбку которой отчаянно цеплялись двое детей — мальчик лет шести и девочка на год-другой постарше.

Появление хозяев лавки вызвало настоящий взрыв гнева.

— Уу, ворожина лютый! — раздались из толпы голоса. — Всех в свою кабалу взял!

Из толпы вдруг выбежала здоровая тётка в вышитой малороссийской рубашке и паневе. Ее выпуклые черные глаза были люто и решительно устремлены на несчастную семью. Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги и погрозила им кулаком.