Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Угроза не оставляла ему выбора. Он был в ловушке. Он знал на что способен этот человек. В ярости и бессилии Беверлей развернулся к слугам, с ужасом наблюдавшим за этой сценой.

— Огонь! — рявкнул он. — Таз с водой на огонь! Щетку! Мыло! И несите туда мои инструменты! Будем колдовать! Раз уж нас просят!

Он подчинился, тихо проклиная этот сумасшедший дом, эту страну и этот день, с уверенностью, что его принуждают стать соучастником убийства.

Спальня превратилась в филиал преисподней. В камине ревел огонь, жадно облизывая медный таз, в котором, булькая, плясали его драгоценные инструменты. Бледные как призраки слуги носились с тазами и полотенцами, боясь попасться под его испепеляющий взгляд. Сама Элен, застыв у стены, превратилась в мраморную статую.

Сгорая от унижения, Беверлей совершал этот варварский ритуал. С яростью каторжника он драил руки, скребя жесткой щеткой до красноты, до боли, будто пытался содрать с себя само это постыдное подчинение. Его скальпели, зонды и иглы — его пальцы из лучшей стали — корчились в кипятке, и он почти физически ощущал, как они тупятся, теряют закалку, превращаясь в грубые железки мясника.

— Если хоть один из моих инструментов пойдет ржавчиной или потеряет остроту, мадам, — процедил он сквозь зубы, не глядя на Элен, — вы будете должны мне новый набор. Прямиком из Лондона.

— Вы получите три, доктор, — без тени эмоций ответила она. — Продолжайте.

Три набора… Беверлей мысленно присвистнул. Либо этот мальчишка — ее тайный любовник, либо он знает, где зарыты сокровища тамплиеров. И то и другое не сулило ничего хорошего.

Когда пытка закончилась и на чистом полотенце легли горячие, тусклые инструменты, он подошел к кровати. Сделал выдох. С ним сгорели гнев, раздражение, унижение, уступив место абсолютному спокойствию хирурга. Комната исчезла. Исчезли Элен, слуги, ревущий камин. Остались его руки, стальной блеск инструмента и тело на кровати, превратившееся из человека в сложную, испорченную машину, которую ему предстояло починить.

И тут с кровати снова донесся хриплый шепот:

— Водки. Чистой. И разведите кипяченой водой… Один к трем.

Беверлей был удивлен тому, что этот человек еще мог говорить. Он замер со скальпелем в руке и медленно повернул голову к Элен. В его взгляде застыл немой вопрос: «И это тоже⁈». Она лишь едва заметно кивнула.

— Еще один набор инструментов, доктор, — тихо добавила она.

К концу этого дня я смогу открыть собственную лавку хирургических инструментов, — мрачно подумал Беверлей, принимая из рук служанки чашку с разведенной водкой.

Протерев кожу, он выбрал точку — пятое межреберье. Короткое, выверенное движение. Лезвие легко рассекло кожу и мышцы. Отложив скальпель, он взял троакар и, приставив его острие к ране, налег всем весом. После неприятного хруста он надавил еще, и инструмент с глухим щелчком провалился внутрь.

Тут же раздался ни с чем не сравнимый звук: долгое, свистящее «пш-ш-ш-ш» — воздух под давлением вырывался из проколотого легкого. Юноша на кровати судорожно, с хрипом, втянул в себя воздух.

Беверлей извлек стилет, оставив в теле полую трубку, из которой хлынула темная, пенистая кровь. Он вставил в разрез заранее подготовленное полое гусиное перо, укрепленное тонкой проволокой, создав дренаж. Кровь и воздух теперь выходили наружу, не давя на сердце. Синюшность с губ пациента спадала на глазах.

Вот так. Это моя работа. Мой диагноз, мое решение. И никакое кипячение здесь ни при чем, — думал он.

Теперь раны. Он аккуратно ввел в одну из них тонкий серебряный зонд. Скользнув по каналу, зонд уперся во что-то твердое — ребро. Удача. Лезвие скользнуло по кости.

— Про… промойте… водой… с солью… — снова прошептал юноша.

Беверлей молча посмотрел на Элен.

— Пять наборов, доктор.

— С такими темпами я скоро смогу вооружить целый госпиталь, — пробурчал он, но приказ служанке отдал.

Промыв раны, он наложил повязки из горячих, еще влажных от пара бинтов — механически, с отстраненностью аптекаря. Главное он сделал — вытащил мальчишку с того света. Он, Томас Беверлей, а не какие-то суеверные ритуалы. Теперь оставалось ждать, не начнется ли горячка, уносившая больше жизней, чем самые страшные раны. Однако это уже была воля Божья, а не его.

Спальня Элен напоминала госпитальную палату. Слуги бесшумно убрали пропитанные алым простыни, и воздух, очищенный сквозняком из приоткрытого окна, терпко пах сивухой. На кровати слабо, но ровно дышал юноша. Рядом, на низеньком столике, стоял стеклянный сосуд, в который по трубке из гусиного пера медленно, капля за каплей, стекала темная жидкость из его груди.

Закончив перевязку, Беверлей методично раскладывал инструменты на чистом полотенце, протирая каждый скальпель и зонд ветошью, смоченной в водке. Руки двигались на автомате, пока мозг подводил итоги. Он был измотан, однако внутри разливалось холодное, чистое удовлетворение хирурга, вырвавшего пациента из объятий смерти.

Все это время он не мог понять одного — как этот юноша мог говорить. У Беверлея было такое ощущение будто глаза юноши — это глаза старика. Вот что бывает с теми, кто был на краю жизни и смерти — успокоил себя доктор

К нему подошла Элен. Она переоделась в простое темное платье; только тень под глазами да неестественная бледность выдавали пережитый ужас.

— Он будет жить? — ее голос был тихим, лишенным всякой властности.

Беверлей не спешил с ответом, тщательно укладывая троакар в его бархатное гнездо.

— Ему дьявольски повезло, мадам, — произнес он наконец, не оборачиваясь. — Злодей бил с силой, но, видимо, в спешке. Лезвие скользнуло по кости, прошло в каких-то долях дюйма от сердца. Чистейшая удача, какую я видел всего пару раз за всю свою практику на полях сражений.

Он повернулся к ней.

— Главной опасностью было не само повреждение, а его последствия. Мы с этим справились. Теперь, — он сделал паузу, — все зависит от его организма. Он молод, силен, природа на его стороне. Если в ближайшие три-четыре дня не начнется горячка, он выкарабкается. Даже если выкарабкается, есть множество иных проблем… С такими ранами…

Он намеренно умолчал о том, что по сути здесь произошло: лишь везение пациента, его собственное мастерство и воля Господа. Этого было достаточно.

— Благодарю вас, Томас, — тихо сказала Элен. — Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Она вышла, оставив его одного. Беверлей опустился в кресло у остывающего камина. Теперь, когда адреналин схлынул, навалилась чудовищная усталость. Закрыв глаза, он снова и снова проигрывал эту безумную сцену: его гнев, ее приказ, кипящая вода, тусклый блеск испорченных инструментов…

— Я сделал это, — прошептал он, — несмотря на весь этот балаган, я его спас.

Диагноз был точен, руки — тверды. Он провел сложнейшую процедуру в немыслимых условиях и победил. Однако победа не приносила радости.

Он снова вспомнил взгляд юноши. Никакого бреда. В этих глазах была воля. Его требования были четкой, последовательной инструкцией: мыть руки со щеткой, кипятить инструменты, кипятить перевязи, промывать раны соленой водой, разводить водку для обработки кожи…

Беверлей встал и подошел к кровати, вглядываясь в спящего юношу. Лицо его разгладилось, дыхание было ровным. Он, хирург, спас его от механического повреждения, выпустил скопившуюся жидкость, расправил легкое. Он сделал свою работу. Но теперь начиналась другая, невидимая война — война с горячкой, которую хирурги проигрывали в девяти случаях из десяти. Он видел это сотни раз: блестяще проведенная ампутация, удаленная опухоль — а через три дня пациент сгорал в бреду, и никто не мог понять, почему.

Я спас его от лезвия. Но что спасет его от моих собственных рук?

Сама эта мысль — кощунство, ересь, подрывающая все основы его науки, его веры. Он, врач, носитель исцеления, мог быть одновременно и носителем гибели? Нелепица. И все же… что, если в этом безумии крылась своя, чудовищная логика? Что, если кипячение, мыло, соль и спирт — не колдовство, а защита? Что, если он, Томас Беверлей, только что, сам того не ведая, провел самый важный эксперимент в своей жизни?