Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Доктор, — голос прозвучал явно без почтительности. — Отмените ваш приказ.

Беверлей, уже протягивавший мне чашку, остановился. Улыбка на его лице медленно сползла.

— Простите?

— Никакого бульона. Никаких гренок. И Боже упаси — вина, — я говорил медленно. — Ближайшие три дня — только вода. Холодная, кипяченая. Мелкими глотками. Или лед. Полный голод.

На его лице отразилось полное недоумение, сменившееся раздражением. Он, очевидно, решил, что я все еще брежу.

— Молодой человек, вы ослабли! Вам нужны силы! Голод вас добьет! — он попытался говорить со мной, как с неразумным ребенком.

— Доктор, — перебил я. — Лезвие прошло глубоко. Мы не знаем, задет ли желудок. Любая пища сейчас — это риск, на который я не пойду.

Я перестраховывался. Судя по ощущениям, внутренние органы были целы. Однако мне нужен был понятный аргумент. И он сработал. Беверлей нахмурился, задумчиво потер подбородок. Риск «воспаления брюшины» был одним из тех ужасов, которые даже хирурги этого века осознавали в полной мере.

Он нехотя поставил чашку на столик. Первая линия обороны выстроена. Теперь — главный фронт.

— Далее, — продолжил я, не давая ему опомниться. — Перевязки. Ежедневно. Перед каждой — все, что будет касаться моих ран, — бинты, ваши руки, — все должно быть обработано.

— Я всегда мою руки, сударь! — возмутился он.

— Недостаточно. Руки — с мылом и щеткой. Бинты — кипятить не менее четверти часа и использовать, пока горячие и влажные. Раны промывать только кипяченой водой с солью, после чего протирать разведенной водкой. Никаких мазей. Никаких припарок.

Он смотрел на меня как на сумасшедшего. Это была ересь. Ритуал дикаря, а не предписания ученой медицины.

— Абсурд! — выдохнул он. — Влажные повязки вызовут гниение! Все знают, что рана должна дышать, подсыхать! Образование доброго гноя — вот верный признак исцеления!

«Грязь — ваш главный враг. Огонь и кипяток — ваши лучшие друзья», — снова всплыл в памяти голос старого полковника. Он смеялся над «целебным» подорожником и заставлял нас держать раны чистыми.

— Мы не дадим ране «запереть» под собой дурные соки, доктор, — ответил я, используя понятную ему терминологию. — Пусть остается чистой.

В его глазах боролись профессиональное возмущение и тень сомнения, посеянная вчерашним «чудом». Он, спасший меня, теперь стоял перед выбором: либо настоять на своем и, возможно, потерять пациента, либо подчиниться этому безумию. Да и судя по всему были у него ко мне вопросы, но надо дождаться выздоровления.

— И последнее, — добил я его. — Хинная корка наготове. При малейших признаках лихорадки — давать с водой каждые четыре часа. Боль станет невыносимой — лауданум. Десять капель. Я должен оставаться в ясном сознании. И проветривайте комнату. Постоянно.

Я замолчал. Это был план лечения, эдакий протокол выживания из XXI века, зачитанный вслух в начале XIX.

Беверлей долго молчал, расхаживая по комнате. Он смотрел то на меня, то на свои руки, то на склянку с дренажом. Он был в тупике. С одной стороны — весь его опыт. С другой — пациент, который, вопреки всем законам, не проявлял ни малейших признаков «горячки». Он не мог этого объяснить. И это необъяснимое завораживало его и пугало.

— Хорошо, — произнес он наконец, в голосе прозвучала усталость человека, идущего на авантюру. — Будь по-вашему. Я буду следовать вашим инструкциям. Но я буду вести подробный журнал. И если я замечу малейшее ухудшение, — он в упор посмотрел на меня, — я немедленно прекращу этот эксперимент. Договорились?

— Договорились.

Так начались наши странные отношения. Каждое утро он приходил, и палата превращалась в лабораторию. Он стал «моим ассистентом». С бесстрастностью исследователя он измерял мой пульс, температуру, осматривал раны, скрупулезно записывая в свой толстый журнал все: цвет отделяемого, степень отека, мои ощущения. Он ворчал, когда ему приходилось снова кипятить бинты, но делал это с маниакальной точностью. Его профессиональное любопытство победило. Он не понимал, почему это работает, однако видел, что это работает. Раны оставались чистыми. Температура не поднималась. Я медленно шел на поправку, опровергая все учебники его времени. Он был свидетелем чуда и отчаянно пытался найти ему научное объяснение, не понимая, что наука, которую он ищет, рождается прямо здесь, из моих бредовых, на его взгляд, требований. Он был первым врачом новой эры, который еще не знал об этом.

Мой мир съежился до размеров этой комнаты. Дни слились в тягучую рутину, где время измерялось сменой повязок, глотками холодной воды и визитами Беверлея. Я был пленником собственного тела, прикованным к кровати всепоглощающей слабостью. Малейшее движение отзывалось ноющей болью в груди, заставляя задыхаться. Я жил вполсилы, вдыхая вполсилы.

И все это время она была рядом. Элен стала моей тюремщицей и последней линией обороны. Ночи напролет она дремала в моей постели. Просыпаясь от боли или жажды, я каждый раз видел ее силуэт в неверном свете догорающих углей.

Днем она превращалась в фельдмаршала моей маленькой войны за жизнь. Ее тихий голос обретал стальные нотки, когда она отдавала распоряжения. Она следила за кипячением бинтов, за приготовлением солевого раствора, за тем, чтобы в комнате всегда был свежий, морозный воздух. Любая попытка сердобольной служанки сунуть мне «для силов» ложку бульона пресекалась одним ее взглядом. В ее доме мой еретический медицинский протокол стал законом. Мы оба понимали: тот, кто нанес удар, может попытаться закончить начатое. Я слышал, как сменилась стража, как по ночам коридоры патрулируют новые люди с волчьими, немигающими взглядами. Элен не доверяла больше никому.

На третий день, когда я уже мог сидеть, опираясь на гору подушек, и слабость начала отступать, меня пришли навестить.

Первой вошла Варвара Павловна. Моя железная управительница слегка постарела. Под глазами залегли тени, в уголках губ застыла жесткая складка. Увидев меня — бледного, исхудавшего, но живого, — она на миг замерла, и ее строгое лицо дрогнуло. Опустившись на край кровати, она вдруг взяла мою руку в свои и крепко сжала. Ее ладони были холодными.

— Слава Богу… — выдохнула она. — Живой. Мы уж и не чаяли.

Следом за ней, переминаясь с ноги на ногу, в комнату вошел растерянный и подавленный Кулибин. Старый медведь, которого выгнали из его берлоги. Он не смотрел на меня. Его взгляд блуждал по убранству, по серебряным канделябрам. Он чувствовал себя здесь чужим.

— Дела в «Саламандре» идут своим чередом, — начала Варвара Павловна своим деловым тоном, быстро взяв себя в руки. — Заказы выполняются. Слухи по городу ходят самые нелепые. Говорят, вы с Иваном Петровичем разругались, и он уехал в свой Нижний, а вы… скрываетесь от кредиторов.

Она понимала, что мне сейчас нужны не причитания, а факты. Моя маленькая империя работала.

Кулибин все молчал, угрюмо разглядывая узоры на ковре.

— Иван Петрович, — позвал я. Мой голос был слаб, каждое слово отзывалось болью. — Подойдите.

Он нехотя подошел.

— Вы мне нужны, — сказал я. — Пока я тут отлеживаюсь, дело не должно стоять.

Превозмогая слабость, я начал объяснять. О тайнике в столе. О толстой папке с чертежами. О главном заказе императора.

— Там… не насос, — я сделал паузу, собираясь с силами. — Там настоящая работа. Машина, которую еще никто не строил. Возьмите. Изучите. Вы — единственный, кто сможет понять. Посмотрите глазом практика. Найдите изъяны. Додумайте. Пока я не встану на ноги, вы — главный.

Он слушал, нахмурив густые брови. Я не просил о помощи, а передавал эстафету. Делал его хранителем своей главной тайны. Это был акт абсолютного доверия, благо он это понял.

— Погляжу я на твои каракули, — проворчал он, но, встретившись со мной взглядом, неловко отвел глаза. — Раз уж такое дело. Ты это… давай, поправляйся, счетовод. Без тебя скучно.

Он неловко похлопал меня по здоровому плечу своей огромной, мозолистой ладонью и, круто развернувшись, вышел. Варвара Павловна, бросив на меня долгий, полный тревоги взгляд, последовала за ним.