— Завтра, как пристав придет, пусть показания у него запишет. Мне сказал, что побили (я чуть было сам не употребил нецензурное слово, но сдержался), сапоги сняли. Скорее всего — с кем пил, те и сняли. Завтра расспросите — станет жалобу подавать, нет ли, но внушение за снятые сапоги сделать нужно. Без лишнего членовредительства, но так, чтобы доходчиво.
— Так ваше высокоблагородие, я и так знаю, кто с Мишки сапоги снял. Ванька Курицын да Петька Белов. И сапоги, небось, у Мишки уже дома стоят. Не в первый раз, чай.
— А что, бывало такое? — удивился я.
— Уже раза два бывало. Мишка — мужик неплохой, мастеровой отменный, токарем на заводе Ивана Андреевича Милютина работает. И пьет-то редко. Может, два раза в месяц, может — и всего один раз. Но как напьется — ищет на свою жопу приключений. Прохожих задирать начинает, стекла бьет. И морду ему уже били, и в участке раза четыре ночевал. Как проспится — сам бежит стекла вставлять, прощения просит у того, кого обидел. На него даже мировому судье жалобы не подают — прощают. А в последнее время Курицын с Беловым — дружки Мишкины, с кем он пьет, приноровились так делать — как увидят, что Мишку на подвиги начинает тянуть, наземь его роняют, сапоги снимают, а потом их домой относят, да Вальке — жене Мишкиной отдают. А куда Сазонову без сапог? Босой он сразу домой идет, спать ложится. Валька у Сазонова баба тихая, до поры до времени, но суровая. Пока Мишка трезвый — она пылинки с него сдувает, а как напьется, то может и скалкой огреть. Но тут, значит, к вам пошел, правду искать.
Стало быть, грабежа нет, так мне его и не надо. А если Сазонов жалобу станет писать на друзей, который ему люлей навешали — это уже дело частного обвинения. Тем более, что не заметил я у пьянчужки каких-то повреждений — ни синяков, ни крови на физиономии.
Вроде, мне уже и Мишку Сазонова стало жалко, но я человек злопамятный. Куда годится, чтобы по ночам следователя будили, да еще с матюгами? И я, как не знаю кто, брожу в калошах на босу ногу. Тьфу.
— Рапорт с утра напиши, — приказал я Смирнову. — Дескать, Михаил Сазонов, мастеровой, в нетрезвом виде нарушал общественный порядок — ну, сам знаешь, что написать, потом Антону Евлампиевичу его отдай. Пусть отправит Сазонова к мировому судье, надеюсь, тот ему небольшую отсидку определит.
— Так может вы сами и напишете? — робко поинтересовался Смирнов.
Ленятся господа полицейские бумаги писать. Или сами не хотят хорошему мастеровому жизнь портить. А я, понимаете ли, работу городового делаю, пьяных хулиганов с улиц утаскиваю. А еще, возможно, жизнь дураку спас. К утру заморозок ожидается, замерз бы по пьяни.
— Если я сам напишу, так сколько мировой судья Сазонову забабахает? — поинтересовался я. — Дней десять или двенадцать тюрьмы, да еще и штраф. А если полицейский?
— Дней пять, не больше, — уверенно сказал Федор. Подумав, добавил: — Но, если господин Соколов рассматривать дело станет — так тот не больше трех дней дает.
— Вот и я про то. Без наказания Сазонова оставлять нельзя — все-таки, козу мою напугал, меня разбудил, но десять или двенадцать суток — жестоко. А вот трое суток — самое оно.
Кивнув на прощание старшему городовому, пошел домой, надеясь, что никто не увидит возвращения следователя в подштанниках и калошах. Как же! Только свернул с Воскресенского на свою улицу, увидел, что около калитки стоит женщина — в простеньком шушуне, в платке и с сапогами в руках.
— Сазонова Валентина? — поинтересовался я, хотя и так ясно, что это жена, ищущая непутевого мужа. А кто еще станет бродить по осеннему городу в три часа ночи?
— Она, батюшка, она, — часто закланялась женщина, потом спросила: — А мой-то дурак где?
— В участке он, — хмуро отозвался я.
— Ой, батюшка, да пошто в участке-то? — запричитала женщина, а услышав ее рыдания, из сарайки подала голос Манька. Не иначе, выражала женскую солидарность. Не знаю, кто жалостливее выл — тетка или коза? Но Манька моя голосистее, это точно.
— А что с ним делать? Он, муженек-то твой, мне чуть стекла не выбил, дверь выломать хотел. Козлушку напугал. А Манька — скотина нервная, натура у нее тонкая. От шума да криков понос прохватить может. Ежели заболеет — точно, в тюрьму твоего супруга упеку за непочтительное отношение к животным.
Малость преувеличил, да и с формальной точки зрения есть к чему придраться. Стекол у меня нет, они в окнах, но тетка все поняла правильно.
— Ой, батюшка, так ты бы ему в ухо дал, а стекла он бы завтра вставил. И козлушку твою завтра бы капусткой накормил. Он же, дурак этакий, к тебе правду искать пошел.
— В участке посидит — думать станет, когда и к кому в гости ходить. А правду — пусть на трезвую голову ищет, — сурово ответил я, мечтая об одном — поскорее оказаться в теплой избе. В подштанниках, пусть сверху у тебя и шинель, да в калошах — невелико удовольствие. Но потом спохватился:
— А что за правду Михаил собирался искать? Он ко мне заявился — мол, избили, ограбили — сапоги сняли. Я и велел его до утра в камере подержать, а завтра обидчиков искать станем.
— Так вот, сапоги-то его, — потрясла Валентина парой не новых, но еще крепких сапог. — А правду — так это то, что мастер его на заводе штрафует ни за что, ни про что.
— Мастер штрафует? — заинтересовался я.
Конечно, не мое это дело в производственные дела встревать, но если имеется несправедливость — нужно принимать меры. А как фамилия мастера? За что штрафует? Но замерзшие пятки помешали нести справедливость в жизнь, и я торопливо сказал:
— Пусть твой супруг ко мне в суд придет, только трезвый. Мы с ним обо всем поговорим. Дома я о делах разговоры не веду. Он же с собой токарный станок не приносит, верно?
Не стал говорить, что у меня неплохие отношения с Милютиным, попрошу того разобраться. И фамилию мастера хозяин завода должен и так знать. Мастеров у него и всего-то человек пять.
— Поняла батюшка, благодарствую, — принялась кланяться женщина. — Токмо, батюшка, завтра ему котел на «Громком» чинить, клапан у него полетел, а это недели на две, не взыщи. Пока не сделает, не придет. Ему кольца точить нужно, а кроме моего Мишки некому. А у моего дурака работа сдельная, дорогая.
Котел ему, видите ли, на «Громком» чинить. Как же, ему в каталажке сидеть. А «Громкий», это же из флота Ивана Андреевича. М-да, дела. Что, неужели кроме Сазонова кольца никто точить не умеет? А ведь вполне возможно. Фрезеровщики с токарями у нас в дефиците, а хорошие мастера — те вообще, на вес золота. Получается, накажу я не только Мишку Сазонова, но и всех, кто работает вместе с ним? А хорошему мастеру можно много простить.
И опять вспомнился кузнец, укравший лошадь[1].
Эх, грехи наши тяжкие. Ведь не хотел же я пьянчужку жалеть, полагал, что посидеть несколько суток ему не вредно. А вот, опять проявляю слабохарактерность. Или подождет «Громкий» дней пять? Рабочие, оставшиеся без работы и денег, вздрючку своему коллеге устроят. Авось, хоть это проймет.
— Значит, сделаешь так, Валентина, — сказал я. — Сейчас иди домой, поспи немного, время еще есть. А утром, часам к семи, пойдешь в полицейский участок, скажешь там, что Чернавский его простил — пусть трудится. И не вздумай ему похмеляться давать.
— Ужотка я ему так похмелюсь, так он… смешается, — потрясла тетка сапогами. — Позабудет, в какое горло воду пить.
Судя по воинственному виду женщины — сапогами она точно муженька, отметелит. Так что, одного наказания достаточно.
— В общем, ступай домой, — еще раз велел я Валентине, а сам почесал к родному порогу.
О чем-то там Манька орала — наверное, требовала, чтобы я с тетки штраф взял в виде кочана капусты, но перебьется. Не до нее, замерз я. Если лечь спать, так еще к приходу кухарки и выспаться сумею.
[1] Это опять вспомнился Роберт Рождественский и его «Сказка о кузнеце, укравшем лошадь». У автора, в его биографии, было нечто подобное, когда он служил в армии. Должны были отправить на гауптвахту (признаюсь, заслужил!), но был единственным специалистом-кислородчиком, поэтому не отправили. Посадили бы, пришлось бы полеты отменять.
