Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

На листе бумаги начал появляться набросок будущей коляски — начерно, грубо пока. Но вот ей-ей! Даже и так видно уже, што — получается! Может и не лучше бат-колясок, но в своём роде, как лёгкие…

«— И дешёвые» — вылезло подсознание.

… вполне годные.

— Надо будет патентовать, — подытожила тётя Песя, не прерывавшая до этого момента наш разговор, — Я таки понимаю, шо ты не последний шлемазл, и догадаешься об этом без старой мине, но напомнить считаю надом!

— Хм… — считать себя шлемзлом отчаянно не хочется, но признать таки надо, шо местами и да! Не догадался. В смысле, потом бы до мине точно дошло, но это могло бы стать сильно потом, потому как работать привык во дворе, перед чужими глазами. И вообще, не скрываясь. А народ здесь хоть и да, но таки ушлый не в меру, и до денег такой себе нюх, шо не у каждой охотничьей собаки имеется! Со всем уважением обкрадут, и даже с немножечко приязнью.

— Я таки всё понимаю за деньги и науку, — тётя Песя решительно убрала со стола бумаги и начала раскладывать еду, — но давайте об этом немножечко потом, и лучше бы завтра!

Четырнадцатая глава

— Цирк с конями приехал, — засмеялась тихохонько Фира, глядя на дядю Гиляя, устроившего во дворе превеликий шум и беспорядок. Как-то так получилось, што вот — въезжает извозчик, с подножки экипажа легко соскакивает массивная фигура опекуна.

А потом — разом! Закаруселило вокруг! Санька вокруг опекуна щенком весёлым прыгает, разрумянившаяся тётя Песя встречает, и чуть не весь двор вокруг гомонит. Такое себе ай-на-нэ при встрече цыганского барона, только на жидовский лад.

Владимир Алексеевич елью рождественской в центре двора высится, и только хоровод вокруг. Разом со всеми успевает говорить, сувениры раздаёт, на вопросы отвечает, с извозчиком спорит о достоинствах донских лошадей.

Я степенно, как и положено взрослому, подошёл… и взлетел в воздух! А потом ещё!

— Сикилявка! — меня опускают на землю, — Напружинь руку!

— Песса Израилевна! Кормить и гонять! — не отпуская напружиненный бицепс, говорит опекун истово закивавшей женщине, — Эка тощая оглобля! Правда, жилистый, этого не отнять. Хотя насчёт гонять, он и сам себя загоняет, но кормить, хоть бы и через клистир! А то знаю его привычки — не есть, как заучится иль заработается.

— А ты, — он поворачивается к Фире, — да никак ещё больше похорошела? Ну, не красней!

— Хая! — взмах могучей длани, — Поспрашивал по тому делу, вот!

Рубин, а в девичестве Коэн, благодарно принимает письмо, а дядя Гиляй не останавливается, такой себе смерч по двору закружился.

Извозчик коня вожжами тронул, а сам оглядывается через плечо то и дело. Интересно! Так и уехал с повёрнутой шеей, ухмыляясь в густую бороду.

За богато накрытым столом байки, размахивание руками, пученье глаз… но культурно! Никаких тебе чавканий при этом, брызганий и спешки. Вот как, а?!

Умял чуть не больше всех нас, и по животу себя похлопал с довольным видом.

— Не был бы я счастливо женат… и подмигивает зардевшейся Фириной мамеле.

— Да ну вас, — и ручкой от него отмахивается этак кокетливо, а сама глазами стреляет. Такая себе крепость, с открытыми воротами и чуть не проломами в стенах.

— Ну-с! Господа хорошие, — напившись чаю, он поглядел на нас с Санькой, — рассказывайте!

Ну мы и наперебой! Про якобы падение Мишкино с сарая. Врём! И опекун понимает, што мы врём, и мы понимаем, што оно понимает… Искорки только в глазах, насмешливые и понимающие.

Вроде как правила игры такие — врать в подобных делах, преуменьшая перед родителями реальную опасность. Ну или опекунами, дедушками-тётушками, не суть.

Вот и в нашем случае — он думает, што всё понимает, и на самом деле Мишка сломал ногу несколько более авантюрно. А про плановую операцию, загодя продуманную и осуществлённую — не в курсе. Гм… наверное.

— Значит, баббит? — он поднял коляску на стол в мастерской, и начал внимательно рассматривать конструкцию, — Интересное решение. Складывается?! Хм…

Немного повозившись, дядя Гиляй легко сложил коляску и разложил обратно. Взвесил на руке, поставил на пол, и с некоторым сомнением надавил на сиденье ладонью.

— Ну, для детей…

— А вы сядьте!

— Н-да? — и такой себе вопрос ехидный в глазах!

— Ручаюсь!

— Ну… — без лишних слов он опустил своё массивное тело на сиденье, придержав сперва часть веса на подпружиненных ногах, — хм…

Приподнял ноги, поставив на подножку, и раскачался в кресле. Прислушался к ощущениям и проехался по мастерской туда-сюда.

— Сколько, говоришь? — поинтересовался он.

Называю цену, и добавляю:

— Это именно детали и материал, без учёта стоимости труда. При массовом же производстве цена должна стать значительно ниже.

— Да и квалификация, я гляжу, особо не требуется… так?

— Так.

— Умная женщина, — отозвался опекун, и я не сразу понял, што оно говорит о тёте Песе, — значит, патентовать?

— Ага! — я с готовностью передал бумаги, — В нескольких вариантах расписал. С баббитом, с шарикоподшипниками, ну и так… всякое. Основные принципы.

— Перевести твои наброски в полноценные чертежи, оформить техническую документацию должным образом, и уже потом патентовать. Н-да… интересно живём!

— И… — смущаюсь немножечко, но чортово подсознание! — Можно как-нибудь так, штоб через Швейцарию закольцевать? Ну… генеральный патент и всё такое…

— Понятия не имею, — честно ответил дядя Гиляй, — но скорее всего да, только зачем?

— А война? — неловко жму плечами от собственной нехорошей меркантильности, но отступаться не намерен, — будут враги кресла выпускать? А деньги? Если я представитель враждебного государства? Я так понимаю, шо выплат либо вообще не будет, либо заморозят до конца войны, притом с неясными перспективами.

— Хм…

— Да не жадность! — вспыхиваю порохом на упрёк… которого, собственно, и не было. И уже спокойней… — просто зачем дарить врагам свои деньги? Я лучше их на благотворительность здесь потрачу, ну или ещё как-то, но не в чужую штоб пользу.

Владимир Алексеевич покивал раздумчиво этак, и мне снова — неловко! Вот почему, а? Вижу ведь, што они ни разу не в упрёк, да и што плохого-то? А совестно почему-то, будто деньги эти не вполне честные. Вот почему, а?!

Даю сам себе обещание, што часть, и немалую, на благотворительность выделю, и немножечко успокаиваюсь.

Мишка иссера-жёлтый, и весь его загар сошёл, как и не было. Тощий стал, руки-ноги-палочки, живот до хребта впал, и только глаза по-прежнему ясные, живые.

— Вот, — сказал он смущённо Владимиру Алексеевичу, когда его пересадили на кресло, — зато теперь хромать не буду.

Опекун выразительно глянул на нас с Санькой, и хмыкнув, покатил Пономарёнка к выходу. На улице Мишка зажмурился от солнца, отвык уже. Глаза сощурил, на лице улыбка… да так и задремал.

— Мы разве здесь? — сонно удивился он новой квартире.

— Переехали, — негромко отозвался Санька, — со второго этажа на первый, штоб коляска твоя проезжала. Тут и порожек всево ничево, а на второй этаж всё ж таки высоковато.

— Спасибо, — негромко, но очень выразительно отозвался Мишка, и снова закрыл глаза.

Доктора сказали, што выздоравливает он быстро и уверенно, но пока так — утомляется за пять минут разговора, и в дремоту.

— И за такое ещё и доплачивать! — покачала головой зашедшая к нам тётя Песя, поджав губы с самым непримиримым видом, — Ханна совсем как не русская! Содрать двадцать пять рублей за временный переезд самой сибе в лучшие условия, это таки совсем нет слов, кроме нехороших! Шоб у неё в животе месили и пекли сдобную халу, а из задницы выходила только маца!

— Да ладно, тёть Песь, — примирительно сказал Санька, — мы сами согласились!

— Согласились, — фыркнула неутихомиренная тётя Песя, — Да штоб у неё все сыновья ислам приняли, и мать-жидовку прокляли, а дочери христианство, да в монастырь ушли девственницами, замаливать грехи своей мамеле!