Железный лев (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

Глава 1 // Смех у елочки

Если ты не можешь это починить — значит, ты недостаточно сильно ударил.

Откуда-то с просторов Fallout

Глава 1

1842, август, 10. Казань

Лев Николаевич медленно и важно вышагивал по главному зданию Казанского университета. Достаточно свежему. Даже двадцатилетия не достигло, что по местным меркам почти что новодел. Во всяком случае, для зданий такого класса.

Люди на него поглядывали.

Но так, мимолетом.

Ходят тут всякие.

Тем более что для аристократов, да и просто дворян выделываться и красоваться являлось нормой. А этих персонажей в вузах России тех лет было через одного или чаще. Более того — чем дальше от столицы, тем больше встречалось всякого рода маленьких «шишечек», которые мнили себя если не царями, то всего на полступеньки их ниже.

И молодой граф именно так и выглядел.

Сейчас.

Тетушка собирала.

Сам бы он в принципе так не стал одеваться. Но раз уж его разодели, словно на прием в Зимний дворец, то и вести себя требовалось соответственно. Просто для того, чтобы совсем уж клоуном не выглядеть…

И вот — зал.

Внутри — что-то вроде приемной комиссии. На самом деле никаких экзаменов не требовалось проходить. Лишь собеседование. По итогу которого принималось решение о зачислении и его формате. Однако комиссию все равно собирали. Межпредметную, из разных профессоров.

Толкнул дверь.

Вошел.

И с некоторой грустью заметил, как взлетели брови у Лобачевского. Он, видимо, ожидал его увидеть не на таком пафосе.

— Доброго дня, уважаемая комиссия. — поздоровался молодой граф. А потом, не выдержав, виновато пожал плечами и, глядя в глаза Лобачевскому, произнес: — Тетушка постаралась… я сам не рад.

Ректор молча кивнул.

Остальные едва заметно улыбнулись. О страсти Пелагеи Ильиничны к показной правильности знали все. Ну, почти. И этот образ вполне вписывался в ее стремление к светской безупречности.

— Давайте начнем, — произнес секретарь комиссии. — Лев Николаевич Толстой. Граф. Ранее получал только домашнее образование. Вы претендуете на обучение на каком факультете?

— Физико-математическом, — вместо юноши ответил Лобачевский.

Секретарь было хотел что-то добавить, но осекся. Да и ректор продолжил:

— Я написал распоряжение зачислить его студентом ко мне. Ежели будет на то его согласие — за государственный кошт.

— Но, простите! — взвился Карл Федорович Фукс — декан философского факультета, бывший к тому же еще и ректором в отставке. — На основании чего?

— На основании личной беседы, Карл Федорович. Очень плодотворной и крайне занимательной личной беседы, которая закончилась вот этим. Взгляните, — произнес Николай Иванович и достал из своего портфеля толстый журнал, напоминающий книгу, с двумя закладками.

— И на что мне тут взглянуть?

— На две статьи в журнале Министерства народного просвещения. Обе мои в соавторстве с этим молодым человеком. В сущности, я просто оформлял его мысли, высказанные в личной беседе. Первая статья посвящена способам проверки предложенного мною ранее нового подхода к геометрии. Эти методы придумал Лев Николаевич и сообщил их мне в присутствии родственников. Вторая статья — описывает его изобретение ленты, имеющую лишь одну сторону.

— Оу… — удивился Фукс. — А кто статьи рекомендовал к изданию?

— Гаусс Карл Фридрих и Михаил Васильевич Остроградский.

— ЧТО⁈ Но как⁈ — ахнули все присутствующие профессора.

— Я написал письма Карлу Фридриху. Тот, в свою очередь, уже Михаилу Васильевичу, сообщив, что его критика моей работы выглядит предвзято и глубоко печалит научное сообщество. И это подействовало совершенно чудодейственным образом. В своем Отечестве пророков мы не ищем, если только их не приметят где-то за границей. — равнодушно произнес Лобачевский и едва заметно подмигнул молодому графу, советом которого он и воспользовался.

Лев Николаевич же улыбнулся.

Сдержанно.

«Король математики» решился на нетипичный для него шаг. А все почему? Правильно. Он и сам работал над теми же вопросами, что и Лобачевский. И те модели, что предложил Толстой, выступили большим подспорьем и для его изысканий.

Да, имелся определенный риск. И Гаусс мог не решиться в силу чрезвычайно осторожного характера.

Но нет.

Отреагировал.

Разразившись массой восторженных писем, которые от него за недели две разлетелись практически по всей Европе. Десятки писем, к которым он прикладывал как саму работу Лобачевского, так и модели Толстого. А потом еще и сдабривал обильно своими комментариями, ибо и сам с 1792 года над этим же работал. Ну и иных упоминаний, которые он к тому времени накопил изрядно, готовясь самостоятельно выступать по данному вопросу. Из-за чего создавалось впечатление многолетнего труда многих ученых — целого международного сообщества, формальным лидером которого оказался Лобачевский… к пущего ужасу Михаила Васильевича…

В Россию Гаусс тоже несколько писем отправил.

Прежде всего самому Остроградскому, которого мягко, но системно и решительно раскритиковал за подход и откровенную травлю Лобачевского. Может и не им организованную, но с его молчаливого согласия уж точно. Ну и в Академию наук Санкт-Петербургскую — сразу нескольким ключевым функционерам.

Получилось хорошо.

Сочно.

Со смачным хрустом «закрутились шестеренки» и Остроградский разразился статьей с самокритикой, натурально лопатой посыпая себя пеплом и «переводя стрелки» на фигурантов пожиже. То есть, на всех, кого не жалко. А потом рекомендовал к изданию две статьи Лобачевского с целью, если не компенсировать травлю, то хоть как-то оправдаться.

Он исправился?

Нет.

Нисколько. Он хоть и был отличным математиком, но человеком прослыл… хм… до крайности неприятным, завистливым и трудным. В текущей же ситуации Михаил Васильевич просто испугался за свою карьеру и репутацию. Гаусс-то шумел от души и веса имел не в пример больше…

Впрочем, это все для остальных участников комиссии осталось «за кадром».

А статьи — нет.

Вот они — прямо перед ними.

Да еще и Остроградский к ним сопроводительные заметки написал, в которых нахваливал и всячески рекомендовал к изучению.

Ни Фукс, ни другие профессора попросту не понимали, как такое возможно, прекрасно зная о характере Михаила Васильевича. Однако — факт, самая упрямая вещь на мире.

— Полагаю, что вопрос с факультетом определен? — поинтересовался Лобачевский.

— Вполне. Я возражений не имею. — ответил Фукс, а следом и другие.

Но на этом ничего не закончилось.

Сразу же стали обсуждать то, как именно оформлять Льва Николаевича. Лобачевский настаивал на том, чтобы за государственный счет. С простым и очевидным умыслом — привлечь парня к научной и педагогической деятельности по окончании университета. Сам же Толстой рвался на позиции своекоштного, чтобы не попадать в совершенно излишнюю для него зависимость.

Остальные же…

Им просто стало любопытно. И они начали вполне обыкновенную изыскательную беседу, направленную на понимания глубины и объема знаний поступающего. «Бауманка» же в сочетании с проштудированными здесь материалами позволяла вполне уверенно отвечать на вопросы по математике, физике, химии и так далее. Причем не кратко и односложно, а широко, глубоко и богато. С обильными отступлениями. Иногда на грани фола, так как увлекался и чуть было не выбалтывал еще не открытые вещи…

— А что вы думаете, молодой человек, о сотворении мира? — наконец, спросил Фукс. Его, право слово, начинал злить тот момент, что какой-то мальчик со стороны отвечает так, словно он уже тут отучился. Вот и коснулся, как он думал, сложной философской темы.