— Что ты хочешь сделать, Семен Федотович?! — удивленно вскинулся великий князь, забыв о договоренности, что все вопросы и проблемы будет решать только Фомин. Обращение на ты звучало непринужденно — они, не сговариваясь, перешли на него, молчаливо отбросив все условности. Причем инициатором был император, буквально вынудив его перейти на такое почти доверительное общение. И Фомин понял, что тем самым великий князь дает ему понять, что верит и надеется…
— Мы в легкий автомобиль загрузили десять пудов взрывчатки, Михаил Александрович. Рванем здание местной Губчека к такой-то матери. С их Малковым и прочей сволочью. Затем переполох со стрельбой устроим, латышей с матросней на пристани погоняем из пулеметов. Патронов жалеть не будем. Пусть большевикам страшно станет. Пусть знают, что безнаказанно терроризировать город им не позволят. Бояться нас будут, гады…
— Это же безумие…
— Нет, государь! Это отвлекающий маневр. В поднятом переполохе вам всем будет нетрудно выехать из города на повозках. Возьмете с собой своих людей, кадетов со штабс-капитаном как возниц и охранников. Вас, государь, будет лично сопровождать капитан Путт. Повозки пойдут налегке, оружие в них грузить не станем. Из пулеметов будет «Льюис» и ДП — этого более чем достаточно. Ну и парочка автоматов с гранатами, конечно.
— Федотыч, ведь нельзя яйца в одну корзину складывать…
— Можно, Андрей, можно. И нужно. В особых случаях, как сейчас. Перегрузка займет много времени, которого у нас нет. Да и люди у тебя в отряде неумехи, им наше оружие пользы не принесет. Вы, Михаил Александрович, с «Льюиса» стрелять умеете?
— Один раз стрелял, на пробу, когда дивизионным был. Стрелком себя не считаю, к сожалению…
Фомин улыбнулся и пристально посмотрел на капитана. Тот правильно понял взгляд и развел руки, сигнализируя — «все понял, у нас времени нет, чтоб их всех хоть чему-то научить».
— А потому со мною пойдут только люди опытные и проверенные. Вы за нас не беспокойтесь, ваше величество, справимся. Встретимся у поста, который мы удачно ликвидировали, так что дорога будет свободна. Там разгрузим наш «Бюссинг» на повозки, и ходу. Вот и вся диспозиция. А потому, государь, ваши люди должны срочно собрать все необходимое. На все про все есть четверть часа. Мы должны немедленно выступать!
Он поднялся с кресла, чуть наклонил голову, жестом предложил Путту последовать за собой и вышел из номера. И тут сильная боль в груди и животе, неизвестно откуда появившаяся, за секунду скрутила Фомина. Нечеловеческая мука мощнейшим насосом, а именно так показалось ему, высосала из него силы. И моментально отпустило.
От облегчения он крякнул и выпрямился. Все это длилось считаные секунды, а потому никто ничего не заметил. Фомин осторожно огляделся. В коридоре стоял его отец, за ним он сам, Семен Федотович, вернее, пока еще Семен, еще молодой, вся жизнь впереди.
— Федот и ты, племяш, давайте живо, помогайте его величеству. Все нужные вещи отнести в фургон. И глаз не спускать, чтоб в коридорах никого не было. Внизу кто из наших? И телефоны нужно отключить, капитан, а то звякнут кому не надо, потом отмываться будем…
— Уже, герр оберст, все отключено! — ухмылка в голосе Путта стала явственной. — А вниз наш барон с Машей только спустились, бдить будут. Уж очень они счастливые, аж завидки берут…
— Не завидуй чужому счастью…
Договорить он не смог из-за грохота за спиной. Фомин стремительно обернулся — «племянник» застыл посреди коридора столбом, уронив «дегтярь» на пол. Смертельно бледное лицо его исказилось, с прокушенной губы выступили капельки крови, неподвижные глаза уставились на него, и такая в них была боль, что Фомин содрогнулся. Он все понял, а потому нашел в себе силы улыбнуться самому себе, молодому, и стал тяжеловато опускаться по лестнице.
— Что с парнем, Федотыч? — голос Путта был встревожен донельзя.
— Ничего, помстилось ему… Вернее, мне…
«На ком же он тень увидел? Неужели на мне? Да! Скорее всего, так и есть! Ну что ж! Чему быть, того не миновать! И, самое главное, он понял, кто я! — Фомин глядел вслед Семену. — Зато теперь я со стороны увидел, что чувствует человек, когда Маренин зов до его души доходит. Будто свинцовая усталость наваливается, а потом разом тяжелый мешок с плеч падает. Молодой я сейчас, первый раз дар проклюнулся, на год раньше, чем было в той жизни. Вот и растерялся немного, пулемет из рук выронил. И понятно с чего! Одно неясно — почему на год раньше?»
— Путт! У меня в нагрудном кармане листок бумаги. Если что со мной случится, то действуй так, как там написано. Понял?!
— Так точно!
Голос капитана был нарочито спокоен, и Фомин осознал — Путт прекрасно понял, что произошло сейчас в коридоре, и потому не стал задавать никаких вопросов или лезть с наигранной бодростью.
— Береги императора, Андрей. Отсидитесь у лесника, мой отец знает дорогу. С ними беды не будет, «тень» их не коснулась! Дождитесь прихода белых и уходите тайком в Забайкалье. Там атаман Семенов, он монархист, и этим все сказано, — Семен Федотович повернулся к капитану.
— Я понял! — Путт смотрел серьезно, и такое понимание было в его глазах, что Фомин благодарно коснулся его плеча.
— Только ты, Андрей, сможешь! Сам понимаешь, что в твоих руках. История может пойти другим путем, все зависит от тебя. И от императора, конечно. Но до двадцатого года вы уж не высовывайтесь, будет рано. Народ сам должен созреть до монархии. Вспомни Дитерихса, который в двадцать втором году провел земской собор в Приморье. Там, если знаешь, почти единогласно решили нового царя призвать. Михаил — последний император, самый законный. И среди его титулов есть один — царь Сибирский…
Фомин остановился и достал папиросу. Пальцы не дрожали, и он улыбнулся — страх перед неминуемой смертью отступил перед пониманием долга. Его долга перед Россией, ведь спасти императора для него означало спасти будущее. Да и мысль о смерти была размытой, он прекрасно понимал, что от судьбы не уйдешь и умирать надо красиво и гордо, с человеческим достоинством. И с пользой для дела.
— Но тогда уже было слишком поздно, Андрей. Постарайся сделать то же самое, но намного раньше, в двадцатом году. Пусть Дальневосточная Республика станет не красным «буфером», а белым. Только там можно будет удержаться белому движению. Только так сможет возродиться настоящая русская государственность. У красных в этом регионе возможности крайне ограниченны, слишком далеко от Москвы… И слишком близка там Япония, учти это.
— Я понял! — Путт был немногословен, а это о многом говорило Фомину. — Я сделаю все, что в моих силах.
— Ты сделаешь больше, Андрей, ты знаешь будущее. Постарайся связать в узелок то, о чем говорили. А Гитлеру проломи голову! Да и Сталину — он до середины двадцатых без охраны ходить будет, сам видел.
— Сделаю, будь надежен… И… Спасибо тебе за все, Федотыч. Я сделаю все, что смогу, и даже больше.
— Хорошо!
Они дошли чуть ли не до парадных дверей. Здесь было почти пустынно, старика-швейцара с консьержкой за стойкой уже не было, как и постового на лавке. Зато наличествовал улыбающийся Шмайсер, а рядом с ним стояла светящаяся от счастья Маша. Они уже успели переодеться и теперь щеголяли в почти новенькой чекистской форме.
Его буквально пригвоздили к месту произошедшие с Машей изменения: она стала другой. Где та хрупкая пичужка-подросток, которую он, в прямом смысле слова, держал в руках возле шахты?
Внешне, казалось бы, ничего не изменилось, но на него сейчас смотрела взрослая женщина, не девочка, старательно играющая роль женщины, а именно женщина. И движения уже не угловатые — уверенные, с кошачьей грацией… Словно ее подменили…
«Это не она… Кто же ты теперь? Машенька? Нет! Уже Мария».
Ее глаза буквально полыхали огнем, и Фомин сразу все понял. Маша как бы кричала всем: «Завидуйте мне, ведь я стала женщиной и женой, я люблю и любима!» И столько было в ней брызжущей по сторонам жизненной силы, будто второе солнышко в окошко заглянуло.
