Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Идиот Чаплинский не сумел справиться с простейшим заданием, которое должно было, к тому же, сказочно обогатить его. Он отправил на дело неполную хоругвь и та потерпела сокрушительное поражение. К тому же подтвердился тот факт, что Скопин-Шуйский жив. Король предпочитал не верить донесениям о его чудесном спасении до самого конца, считая их выдумкой желающих верить в лучшее наивных московитов. Однако теперь уже нельзя закрывать глаза — Скопин жив и в самом скором времени выдвинется к Смоленску. И, благодаря провалу Чаплинского, у него достаточно средств для выплаты жалования наёмникам. На повторение Калязина, где со Скопиным осталась жалкая горстка шведов, не приходится. А значит снова всё делать самому. Не своими руками, конечно, однако решения в Смоленском лагере принимал король, что бы там себе ни думали гетманы, вроде Сапеги или Жолкевского.

Именно последнего и вызвал к себе король, едва разобравшись с донесением о неудаче Чаплинского и уняв приступ гнева глотком доброго рейнского. Как все северяне он предпочитал белое вино красному.

Станислав Жолкевский, каштелян львовский, воевода киевский, староста грубешовский и калушский, польный гетман коронный,[2] внешность имел вовсе не героическую. Среднего роста со слабым подбородком, чего не скрывали усы и как будто вечная небритость — борода у него нормально расти отказывалась. Король не любил его, несмотря на разгром рокошан Зебжидовского под Гузовом, и когда польный гетман слал ему раз за разом весьма миролюбивые доклады, нелюбовь эта только набирала силу. Отчасти поэтому Сигизмунд выбрал его, а не великого канцлера литовского Льва Сапегу. К тому же Жолкевскому король мог доверять куда больше чем Сапеге — кузен Льва, Ян Пётр командовал войсками московитского самозванца. А ну как сговорятся по-родственному и Лев прямо выступит в поддержку самозванца, чего нельзя исключать. Король не особо доверял своим польским подданым, а литовским ещё меньше. Слишком много в них русского, варварского, дикого, чего как человек европейского склада ума, Сигизмунд не понимал и не принимал.

— Гетман, — обратился к Жолкевскому по его чину Сигизмунд, подчёркивая, что сейчас речь пойдёт о деле сугубо военном и они говорят как король и великий гетман польный в первую очередь, — довольно нашей гусарии сидеть под стенами Смоленска. Пора им поразмяться, не находишь?

— Это будет верным решением, ваше величество, — кивнул Жолкевский. — Московиты выступили из своего лагеря под Можайском и закрепились в Царёвом Займище.

— Тогда бери войска, какие хочешь, — кивнул король, — и выбей московитов из этого Тсрёффа Саймисша. — Сигизмунд не так хорошо владел польским и предпочитал общаться со своими поддаными на немецком, а потому произносить кошмарные славянские названия иных городов и селений для него было настоящей пыткой. — А после хорошенько пощекочи армию Скопина-Шуйского. Пускай он даже если дойдёт сюда, будет уже не в силах сбить осаду.

— Честь имею, ваше величество, — отвесил церемонный поклон Жолкевский. — Я не допущу того, чтобы осада была снята.

И он покинул королевский домик, выстроенный в первую осадную зиму под стенами Смоленска.

Как бы ни был гетман польный против войны с московитами, считая, что она наносит больше вреда, нежели может принести пользы, но его преданность королю перевешивала убеждения. А воевать плохо Жолкевский не умел.

[1] Сигизмунд Третий, Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский и прочий, а также наследный король Шведов, Готов и Венедов (лат.) — полный титул польского короля

[2]Гетман польный коронный (пол. Hetman polny koronny) — в Речи Посполитой — заместитель командующего армией Польского королевства («Короны») — гетмана великого коронного. В мирное время великий гетман обычно находился при дворе, занимался административными вопросами и осуществлял стратегическое руководство, а польный гетман находился «в поле» (откуда название, ср. с «фельдмаршал» — «полевой маршал»), руководил малыми операциями, охраной границ. Польный гетман подчинялся великому гетману, в случае его присутствия в битвах командовал передовыми отрядами и артиллерией. В случае отсутствия великого гетмана, польный гетман командовал всем войском. В мирное время польный гетман находился на юго-восточных границах Речи Посполитой и командовал небольшими регулярными «кварцяными войсками» — отрядами, набранными на средства короля, которые отражали постоянные набеги татар и турок. В эти отряды часто входили реестровые украинские казаки

* * *

Процедура раздачи жалования была почти театральным действом. А может чем-то сродни ритуалам древних греков и римлян. Было в ней нечто и от сакральных обрядов, вроде причастия. От этой мысли остатки личности князя Скопина передёрнуло от отвращения, слишком уж богохульной она была. И тем хуже то, что и он (или то, что осталось от его личности) не могли не заметить сходства.

Солдаты выстроились в длинные очереди к столам казначеем своих рот. Те расставили рядом с сундуками, пока ещё полными золота и серебра. Солдат подходил к казначею, тот сверялся с длинным свитком, своего рода ведомостью, и выдавал жалование, тщательно отсчитывая монету за монетой. И тут начиналось самое интересное. Конечно же, солдаты получали далеко не все обещанные деньги. С них удерживали за провиант, за постой, оплаченный из казны полка, с кавалеристов брали за фураж и конский ремонт,[1] отдельно высчитывали за провинности, за утраченное или поломанное снаряжение, за одежду и обувь, деньги на которую тоже порой брали из полковой казны, и так далее, и тому подобное… Само собой, едва ли не каждый первый считал себя обманутым и обсчитанным, начиналась ругань, брань на самых разных языках, иные хватались за ножи, однако оружия не обнажали — за это тоже, наверное, полагался штраф. Порой собирались настоящие комиссии во главе с офицерами, которые решали справедливо ли жалование. Кое-кому доплачивали, но большинство уходили несолоно хлебавши.

Растянулось это на целый день, и ещё один ушёл на то, чтобы дать солдатам как следует погулять в Можайске. Гул стоял такой, что весь город, наверное, не спал больше суток. Утром кое-кого недосчитались, однако всех, слава Богу, нашли похмельными кого в кабаке, кого под боком у весёлой вдовушки.

— Хорошо, без крови обошлось, — сказал мне Делагарди, сообщив, что последний из потерянных найден, — не то пришлось бы усмирять всех.

— Второго нашествия Можайск не выдержит, — ответил я, — завтра с первыми петухами выходим.

Пока солдаты пили и гуляли на свежеполученное жалование, обозные готовили войско к выступлению. Лагерь собирали в громадные подводы, которые и составят наш обоз. Туда грузили всё имущество и даже кое-что из оружия, например пики. Солдаты пойдут налегке, тащить с собой настольно неудобное оружие никто не собирался. Доспехи наёмных всадников пошли туда же, их надевали только перед самой битвой.

Первыми выдвинулись лёгкие отряды поместной конницы, которые ушли в разведку. За ними потянулись длинные колонны пехоты и кавалерии. Следом на передках катили пушки государева наряда. Замыкала наше шествие вереница тяжело гружёных подвод обоза, где армия везла с собой, казалось, всё необходимое. Однако опыт, что мой недолгий, что куда более серьёзный князя Скопина, подсказывал — всё равно чего-то будет не хватать. Иногда прямо катастрофически. Без этого не обходится ни одна война. За подводами шёл целый табун заводных лошадей — в основном боевых, которых вели слуги солдат и офицеров кавалерии. Их берегли и не ездили верхом до и после сражения, если уж совсем не припирало.

Мы с Делагарди скакали впереди, вместе с отрядом поместной конницы, в основном моих людей и рейтар Джона Краули — правой руки полковника Колборна, его у нас звали не иначе как Иваном Краулом или даже Караулом. Они выгодно отличались от поместных всадников, даже без доспехов. Я понимал, что по части кавалерии наша армия очень сильно отстаёт от заграницы, и с этим надо что-то делать. Но всё это потом, после победы над Сигизмундом, если она вообще будет. Враг силён и справиться с ним в настоящем, полевом сражении будет очень непросто. Тем более что как подсказывала мне память Скопина, нашей армии, едва ли не со времён Грозного не удавалось разбить поляков в поле, отсюда и страх воевод перед польской армией с её грозной кавалерией. А главное перед гусарами, которым мы могли противопоставить только острожки и оборону. В лобовой схватке гусары разгромят нашу конницу в пух и прах, это я понимал отлично. Да и рейтарам, как бы хорошо они ни были вооружены, придётся туго, очень туго. Это знал Колборн, и побаивался польских крылатых гусар. И всё же их можно бить — я в этом уверен, а раз можно, значит, мы их побьём. Такими мыслями я подбадривал сам себя, пока наше войско чудовищно медленно тянулось по дороге от Можайска на Царёво Займище.