Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

В середине первого дня пути один из вернувшихся разъездов привёл с собой гонца от Елецкого с Валуевым. Всадник едва держался в седле, зипун на нём был порван и окровавлен, сабли не было. Конь весь в мыле и спотыкался — всадник явно гнал его без передышки.

— За ним ляхи гнались, — доложил мне командир разъезда, — почти нагнали уже. Но нас побольше было, да и коней ляхи проморили. Они боя не приняли — так постреляли мы по ним, они по нам, ни в кого не попали даже.

— Молодец, — хлопнул его по плечу дворянин, и кинул серебряный рубль. — Держите, на пропой всему разъезду.

На пропой это только так говорится — в походе старались особо не пить, опасное это дело тем более для разведчиков. Но традицию, подсказанную памятью Скопина, надо соблюсти.

— Благодарствую, князь-воевода, — поклонился мне, ловко поймав прежде рубль, всадник, и отправился к своим людям.

Узнав, что происходит, выбрался из своего возка и князь Дмитрий, поспешил к нам. Гонца тем временем напоили квасом, дали хлебнуть и чего покрепче. Лошадь увели, хотя вряд ли запаленная кобыла сгодится на что-то, кроме бойни. Гонец проводил её унылым взглядом, понимая это и прощаясь с верным животным.

— А теперь говори, кто таков? — спросил у него я, видя, что гонец уже достаточно пришёл в себя.

— Дворянин Блудов, гонец от воеводы князя Елецкого, — ответил тот. — Царёво Займище осадили ляхи гетмана Жолкевского. Воеводы держатся крепко, но долго не простоят.

— Это почему ещё? — тут же напустился на него Дмитрий. — Остроги не сумели возвести вовремя?

— Острожки и засеки стоят и само Займище оборонено крепко, — ответил дворянин Блудов, — да только провианта и фуража мало. Ещё седмица-другая и голод начнётся. Уж и так воинские люди не досыта едят, а местные так и подавно.

— Значит, поторопиться надо, — высказался я. — Князь-воевода, — обратился я к Дмитрию, — не сочти за оскорбление, а подгони обоз и царёв наряд. Якоб Понтуссович, на тебе свеи и наёмники, пускай шагают веселей. Я же нашим войском займусь. Надо прибавить, слишком медленно ползём.

Князь Дмитрий хоть и едва не скрипнул зубами с досады, но спорить не стал. Отравился к обозу. Я же вскочил в седло и вместе со своими людьми проехался вдоль длинных колонн пехоты и поместной конницы.

— Вои, — говорил я, — в Царёвом Займище наши товарищи в землю вцепились и держат ляха. Надо поспешать им на помощь. Скоро коней есть там есть начнут. Ослабеют люди Елецкого, не смогут вместе с нами на Жолкевского ударить. Шире шаг, вои! Подгони коней, поместные! Веселей шагай!

Мне отвечали где весёлыми криками, кое-кто даже шапки подкидывал на ходу, а где и угрюмым молчанием. Поляков побаивались, а драться с ними придётся в поле, не в крепости, и это добавляло неуверенности моим людям. Маловато среди них было стрельцов Московского приказа, те ещё устоят под атакой польской конницы, а вот остальные пожиже будут, запросто могут и разбежаться после первой же атаки. Шатость, как говорили в то время, собственного войска я отлично понимал. А потому ездил из конца в конец, подбадривал, подгонял, шутил, не показывая собственного страха перед первым своим сражением.

Вот тут-то меня и нагнал комплекс самозванца. Я ведь вовсе не Скопин-Шуйский с его каким-никаким, а военным опытом. Я обычный человек из довольно спокойного времени, хотя и умудрился погибнуть на войне. Не стратег, не тактик, даже срочную не служил, только военная кафедра и сборы — игра в армию, не более того. А сражаться мне придётся с опытным военачальником, на стороне которого сила и едва ли не лучшая конница. Он уверен в себе, я — нет. Вот только драться с Жолкевским придётся, раз уж не отправился в почётную ссылку, назначенную царём. А ведь мог же, мог, зудела в голове предательская мыслишка. И никто бы слова худого не сказал. Из Москвы война виделась совсем не такой, хотя даже до первых столкновений не дошло. И мне было страшно, очень страшно. Но я всё равно скакал мимо упрямо шагающих стрельцов и неторопливо едущих всадников, подбадривая, подгоняя, разгоняя собственный страх шутками и пытаясь вселить в этих людей уверенность, которой сам не чувствовал.

[1] Ремонт (м., франц. re — пере, и monte — посадка, то есть — верховая езда) в коннице, заготовка лошадей, пополненье ими полков, по мере нужды (пополнение и закупка), а отправленный из полка офицер, для закупки лошадей — ремонтер

* * *

Задача перед гетманом Жолкевским стояла сложная, можно сказать, невыполнимая. В Царёвом Займише мужественно оборонялись московиты, отбив несколько штурмов, они теперь терпели великую нужду, но не спешили высылать парламентёров для обсуждения условий почётной сдачи. А между тем в тылу у небольшого войска гетмана появилась московская армия такой численности, что рассчитывать на победу не приходилось. Если верить сообщению перемётчиков и разведчиков, московитов с их союзниками было едва ли не сорок тысяч. И самое неприятное, что вёл их наверное происками Сатаны оставшийся в живых князь Скопин-Шуйский. Юнец не проиграл ни одного сражения, но это может быть и неплохо — самонадеянный противник, считай, наполовину проиграл.

И всё же сорок тысяч Скопина-Шуйского и ещё пять с лишним, засевших в Царёвом Займище, это слишком для невеликого войска Жолкевского. Да, у него гусары, большая часть кавалерии на три головы превосходит московскую, и на две — наёмную. Но за присоединившихся к нему людей Зборовского он не готов поручиться. Вот Струсь — другое дело, упрямый, жестокий, недалёкий, таким можно доверять. Ну а Зборовский — предательское семя[1], как далеко его яблочко укатилось от отцовской яблоньки, бог весть.

Однако действовать надо, и действовать быстро. Иначе его невеликое войско окажется просто между молотом и наковальней. Самое страшное для Жолкевского было лишиться манёвра. Если московиты зажмут его в клещи, не дав места знаменитой кавалерии для разгона и удара, можно сразу поднимать белый флаг. Незачем гробить людей зазря. Гетман, как всякий истый поляк, любил хорошую драку, но дураком не было, и без цели класть людей в могилу никогда не спешил.

Единолично решать что бы то ни было не в обычаях польской шляхты. Не московиты всё же, даже король совещается со своими гетманами в походе. Поэтому и Жолкевский собрал воинскую раду, чтобы обсудить дальнейшие действия их небольшой армии. Кто-то может сказать, что он хотел разделить ответственность, однако Речь Посполитая не Москва с её тиранией, где решение принимаются единолично — царём или воеводой. Поляки, как следует из названия их государства,[2] делают это исключительно коллегиально.

На раду он пригласил двоих командиров Миколая Струся, старосту хмельницкого, и Александра Зборовского, которому, пускай, и не доверял, однако авторитет его среди казаков и бывших людей самозванца был слишком велик, чтобы не советоваться с ним.

— Что ж, панове, — начал Жолкевский, — тяжкая дума у меня. Москва в Царёвом Займище крепка, выбить московских воевод оттуда быстрым штурмом не выйдет. Все мы про то знаем.

— Их пушки бьют дьявольски метко, — заметил Зборовский, — московитам черти ворожат, не иначе. Не могут они стрелять так хорошо.

— Хуже эти смерды с пиками, — покачал головой Струсь. — Ими шведы командуют, а под европейским руководством даже московиты драться могут.

— Всё верно, панове, — согласился с ними Жолковский, а что спорить с очевидными фактами. — Да только не в Царёвом Займище беда для нас кроется.

Он быстро рассказал о том, что сообщили перемётчики и разведка.

— Сорок тысяч это очень серьёзная сила, — кивал Струсь. — Пускай в поле московская армия — дрянь, но с ними наёмники и шведы, а это уже сила. Их так просто сбить с поля не выйдет.

— Хуже если они прижмут нас к Царёву Займищу, — озвучил опасения самого гетмана Зборовский. — Если коннице негде будет развернуться, нам придётся очень туго.

— Выстоим, — решительно заявил Струсь.

— Конница стоять не должна, — покачал головой Зборовский. — Конница должна двигаться, иначе смерть. Ты, пан, верно про немцев и шведов сказал. Они горазды с всадниками воевать. А как ударят нам в спину из Займища, тут всему войску конец прийти может.