Цвет сакуры красный (СИ) - Орлов Борис Львович

В один из таких дней, когда Груша бегала, точно оглашенная, по базару, стремясь прикупить самое вкусное для возможной «вечорки», ее окликнули:

— Гражданочка! А не вы ли будете Груша Плотникова?..

Участковый надзиратель Василий Семенович Козельцов

Работы чертовски много. И, главное, интересно отметить — больше всего работы у нас, у милиции как раз тогда, когда все прочие граждане отдыхают. Вот хотя бы последний случай взять: на общей кухне одна несознательная гражданка затеяла в выходной день шестидневки приборку. И во время этой приборки плеснула водой на другую несознательную гражданку. Та же, будучи в рассуждении, что вода может попортить ей новые выходные туфли, отобрала у прибирающейся швабру и чувствительно этой шваброй ее пихнула. А та ей за это на голову полбутылки постного масла вылила, натурально перепортив тем самым первой гражданке платье, туфли, прическу и настроение. Ну та кричать, и на кухню одновременно прибегают оба мужа. И такой между ними начинается разговор, что в результате одного мужа отправляют в больницу, а второго — в исправдом[23]. А обе жены после этого бегают к нервному врачу, и жалуются друг на друга в суд.

Или вот еще. Как который заболеет — завсегда к врачу побежит. А доктора потом жаловаться приходят и обратно же нас — милицию вызывают. Потому как ежели врач, к примеру, болезни никакой отыскать не может, то больной удивительно сильно обижается и очень на врача наседать принимается, прямо чуть не за горло хватать. Одно слово: несознательный народ.

Я вот как раз в таких рассуждениях по осени на пристани дежурил. Конечно, пристань — место весьма бойкое, и народу там, прямо скажем, очень много. Особенно, как пароход приходит. Натурально все сразу же бежать принимаются. Те, которые приехавши — с пароходу, а те, которым только уезжать — на пароход. И очень от этого становится много всяческого хамства, и разных слов, которых приличному человеку даже знать некрасиво, не то, чтобы, к примеру, слушать или произносить.

Как раз пришедши пароход «Товарищ Рыков». И с этого парохода народ так валом и валит. И навстречу им — тоже. Я двоих бузотеров слегка поутихомирил, одного так и пришлось в участок сопроводить. Личность у него после сшибки с приятелем была… прямо сказать: не личность, а форменное бордо. Потом старушке корзинку поднял с земли, а то по ней сапогами уже несколько граждан здоровенных таких протоптались. Та в крик, старушка, то есть, что она, дескать, в этой корзинке привезла для любимой внучки яйца, а теперь у нее один сплошной гоголь-моголь получился, который внучка ее совершенно не любит, и она, старушка, то есть, требует, чтобы милиция, то есть я, немедля задержала того вахлака, что корзинку у нее из рук выбил, и тех, которые по неосторожности или, может, по умыслу с какой-нибудь целью по корзинке этой ходили своими ногами. И пусть задержанные ей немедля возместят стоимость яиц, чтобы она могла купить их на рынке. И отнести своей любимой внучке.

Я ей объясняю, что поймать и задержать я могу, вот только кого? Пусть она идет в участок, подаст там заявление и подробно опишет: кто у нее корзинку выбил, и кто ее топтал. Как выглядели, сколько лет, во что одеты, борода там, али усы. А еще говорю, бывает, что кривой, к примеру, или зуб со свистом, или еще какие приметы, чтобы ловчее значит задерживать-то было. А она в крик: «Я жаловаться пойду! До самого главного дойду, до товарища Менжинского! До самого товарища Калинина!» Пустая бабка, несознательная.

А как народ схлынул, смотрю — стоит. Она. У меня прямо сердце так и застыло. И даже оторвалось и провалилось куда-то. Молоденькая такая. Глаза опустила, ровно ищет на земле чего, а в руках только узелок мнет, да сундучишко у нее еще — вовсе дрянь, обтрепанный, обшарпанный. А сама такая, такая…

Чувствую я, будто внутри у меня словно праздник какой начался — сейчас демонстрация пойдет. Нет, смекаю, так нельзя просто стоять — надо быстро знакомиться и все такое, потому что ежели, к примеру сказать, она сейчас уйдет, так я всю жизнь себя за это корить стану.

Подошел, представился, и оказалось, что девушка эта приехала к своей тетке — та обещалась насчет места ей похлопотать. Имя я ее вызнал, да и помог до тетки её добраться. Сам же места себе найти не могу: как же так? Живет совсем рядом от меня, а я ее не вижу совсем.

Ездил я к ее тетке, она мне, как милиционеру адрес-то новый и сообщила. Груша моя, оказывается, в домработницы к инженеру одному нанялась. Я к инженеру тому приходил, а ни его, ни его сына, ни Груши моей нет. Спрашиваю домохозяина, а он и отвечает, что уехали они все втроем, а вот куда — они ему не докладывали.

Я так, честно говоря, даже затосковал и два раза в пивной крепко выпил, хотя мне, как кимовцу это вовсе и не пристало. Но тут меня в участковые назначили, с месяц я никуда ни ходить, ни ездить не имел никакой возможности: дел много, да и Октябрьские праздники на носу. А уж в праздники у нас дел, против обычных выходных — всемеро! Но какие бы дела ни были, что ни прикажут, а у меня перед глазами все одна она стоит. Груша. И ведь понимаю, что мне, как сознательному члену Молодежного Интернационала, не положено бы так-то вот разрюмиться, а ничего с собой сделать не в силах. До смешного дошло: на собрании в помощь японской коммунистической молодежи выступающий спрашивает: цветок какого дерева символом у японских кимовцев содержится? И на меня так внимательно смотрит. А я хоть и знал, что это вишня ихняя, сакура которая, а возьми да ляпни: «Груша». Смеху было — не сказать. Как еще в нашей зале потолок не осыпался?

Но только все одно: рано ли, поздно ли, а делам завсегда конец бывает, и случился у меня натуральный отпуск. Раздышался я, да постановил сам себе: все, дорогой товарищ Козельцов, завтра же с самого утра езжай-ка ты в Тутаев, да найди-ка там Грушу Плотникову. И спроси у нее серьезно так: что она себе думает в вопросах любви, брака и общественно-политически верной совместной жизни? А не то, ты, товарищ Козельцов совсем в дурачка превратишься.

Сказал так себе, да и поехал в Тутаев. И — здравствуйте, я ваша тетя: тут же почти встречаю Грушу на базаре. Только теперь она одета по моде, прямо заправская горожанка: пальтецо у нее новенькое, на голове беретка пунцовая, ботики на меху. Ходит по базару, съестное выбирает.

Подошел я, интересуюсь: не вы ли, гражданочка, будете Груша Плотникова? А она меня увидела — покраснела вся, и отвечает:

— Именно я. А не вы ли будете Вася Козельцов?

Имя мое запомнила. Я как это услышал — прямо словно взлететь готов. Но взлетать не стал, а только взял ее за руку. И начал с ней вежливый разговор: как живется, да не забижают ли хозяева. И тут она мне такое рассказала — я даже не верил сперва. Хозяева ее оказались люди совершенно удивительные: за прислугу ее вовсе не считают, а живет она с ними, ровно одному — дочь, а другому — сестра родная. Я интересуюсь: сестра ли? А она вспыхнула, да как принялась меня честить — на силу ее успокоил. Оказывается, нет ни у отца, ни у сына к ней любовного интересу. А вот, однако ж, дрова ей колоть не разрешают, воду сами в дом таскают, приодели её, в театр, в музей, в кино водят. Говорят, что не правильно это, если у них домашняя хозяйка плохо одета да совсем не образована. Это, говорят, позор для них большой.

Удивляюсь я такое слушать, но ведь понимаю: если жить по-советски, так ведь так и надо. Спросил Грушу: хозяин-то у нее партийный? Она мне рассказывает, что не просто партийный, а очень даже близкую дружбу с секретарем их заводской ячейки водит, и что иногда спорят они — только до драки не доходит, а в дому у них газеты выписывают: «Правду», «Известия», журнал «Большевик», и еще один журнал и две газеты на иностранном языке, но тоже — партийные.

За разговорами дошли до дома, где она теперь проживает. Груша мне:

— Зайдите, — говорит, — товарищ Вася Козельцов, к нам. Я пока обед готовить стану, вы у меня посидите.

И посидел я у нее. Она мясной похлебки с галушками наварила и мне миску налила. Я съел, только нахваливал. И даже спросить осмелился: что она все же себе думает о вопросах любви, брака и сознательной советской семьи?