— Спасибо! — ляпнул я, и услыхал озорной смех в ответ.
А мне вдруг стало остро, пронзительно ясно, что ушедшее лето и весь уходящий год сделались моим внутренним перевалом, по ту сторону которого вторично остались детство, отрочество, юность, преподнесенные мне Сущностью в дар, опасный и тяжкий.
Всё… Отныне передо мной тянулся долгий спуск во взрослую жизнь — ту самую, которая, если верить хокку Джеймса Бонда, дается лишь дважды. Впрочем, для меня это не поэзия, а проза.
Да… Это было неприятно — осознать утрату чего-то важного, определяющего… Чего? Детской невинности? Романтической недосказанности — той ребячьей несвободы, когда душный стыд и холодящий страх удерживают вожделение на грани поцелуя?
Глупый, наивный Дюша! Ты лучше посмотри на своих друзей и подруг — они все тяготятся детством, пусть даже плохо понимая ценность безмятежной поры! Они влюбляются — серьезно, на всю жизнь — вон, как Пашка в свою Ирку! И хотят — трепещут, но хотят отношений, в коих им отказано, ибо — дети.
— Яся! — зазвенел голос Родиной. — А где твоя мама? Я думала, она на кухне, а ее вообще нигде нет!
— Ушла по-английски! Хи-хи… К знакомой!
— Пашка! — рассмеялся Резник. — Гаси свет!
Щелчок — и комната погрузилась в густой, теплый мрак, едва рассеянный фонарями и яркими окнами детсада во дворе.
— Так вообще ничего не видно! — громко всплеснула Яся. — Ир, там бра над тобой! Ага…
Но, пока вкрадчивая темнота еще заполняла малогабаритное пространство, гладкие ручки обняли меня за шею, и Томин шепот опалил ухо:
— А я видела, как ты Кузю зажимал! Если еще… хоть раз… хоть разочек… Прибью!
И теплые губы впились в мою шею долгим сосущим движением — в животе сразу запорхали бабочки. Целый рой бабочек щекотал меня биеньем нежных крылышек, нагоняя томление. Проклятый возраст…
Щелкнула настенная лампа в виде старинного фонаря, и тусклый свет смешал тени.
— У-у… А так всё видно! — расстроенно заголосил Паштет.
— Ты, главное… — фыркнул Сёма, давясь смехом. — Ирку ни с кем не перепутай!
— Я ему перепутаю! — грозно пообещала Родина, и радостно взвизгнула. Видать, Пашка верно разобрал, с кем щупаться.
И тут Яся меня удивила. Не тем, что переоделась в дареный батничек…
— А давайте сыграем! — воскликнула она. — В «бутылочку»!
— Я «за»! — Резник вскинул обе руки, голосуя.
— Ну-у… Можно, — снисходительно молвила Кузя.
— Прежде чем играть в «бутылочку», — резонно заметил Паха, — надо ее сначала допить!
— Так наливай!
— Да там половинка всего, меньше даже…
Сёма приблизил бутылку к бра. Подскочив к нему, Яся гордо заявила:
— Это мы с мамой еще летом привезли! Из Прибалтики! И до сих пор стоит!
— Ликер «Шартрез»… — щурился Резник. — «Выдержанный»… Ого! Сорок четыре процента!
— Каж-ждому… по чуть-чуть! — изобразил Пашка любителя крепленных изделий Росглавспирта.
— Алкого-олик… — захихикала Ира.
А я сидел, и млел. Томины руки по-прежнему обнимали меня за шею, а тонкие пальчики щекотали мочку уха. Приглушенно пели бокалы, звучно плескал ликер, шуточки парней и девичий смех сплетались, даруя гармонию миру. Дети выросли? И прекрасно!
— Сёма! — воззвала Тома. — Нам на двоих!
— И нам! — подпрыгнула Ира. — И нам!
— В очередь, товарищ Родина, в очередь! Афанасьева, держи!
Девушка честно отпила половину, задохнулась, и торопливо сунула бокал мне.
— Ох… Фу-у…
Я обжегся своей долей, чуя, как растекается блаженное тепло. Вспомнил завет Минцева, и усмехнулся.
«Приказ выполнен, товарищ подполковник…»
— Ух! — баловался Паштет. — Крепка зараза!
— Хорошо пошло! — подхватил Сёма. Влажно защелкала кассета. — Танцуют все!
Глава 8
Вторник, 5 декабря. Утро
Ленинград, Литейный проспект
Щелчки на линии сменились тихонько потрескивающими шорохами, тонувшими в плавающем гуле.
— Алло! Владлен Николаевич? Минцев беспокоит… Э-э… Здравия желаю, товарищ генерал!
Негромкий, глуховатый баритон словно отразился дребезжащим эхом:
— И вам не хворать. У вас такой голос, Жора… Небось, умными мыслями поделиться хотите?
— Жажду! Еле утра дождался… Владлен Николаевич, вы, если что, Тихонова не шибко ругайте — его опера проявили чудеса смекалки и… скаламбурю немного… оперативности. Фостера засекли, грамотно выдвинулись. Разговор с «Волхвом» записали почти наполовину, всё сходится с отчетом…
— Но вас всё же терзают смутные сомнения? — генеральский голос окрасился ехидцей.
— Ну… да. Я, знаете, что подумал? Можно же устроить как бы перекрестную проверку!
— В смысле?
— Задать настоящему «Сенатору» те же вопросы, что и «Волхву»…
— … И сравнить! — уловил Блеер идею.
— В точку!
— Хм… А что? Очень даже неглупо. Действуйте, Жора!
Пятница, 8 декабря. Вечер
Ленинград, Васильевский остров
Многие любители шпионских фильмов уверены, что в толпе очень легко затеряться. Нет, это только так кажется.
Само собой, удержать вёрткий объект наблюдения в поле зрения, когда вокруг сутолока, куда сложнее, чем на пустынной аллее, но ведь и выявить слежку в массовке непросто.
Оглядываться нелегалу строго запрещено, разве что на переходе через оживленную улицу. И бежать нельзя, и квартал с трех сторон обходить — тоже табу. Ведь обычные люди так себя не ведут, зачем же вызывать подозрения?
Честно говоря, я и сегодня не заметил «хвост», однако, профилактики ради, решил оторваться от возможной «наружки» старым проверенным способом — иду себе, гуляю, весь такой рассеянный, и вдруг запрыгиваю в отходящий трамвай! А пятью минутами позже пересаживаюсь в желтый «Икарус», скрежетнувший дверьми напротив, за блестящими рельсами, утопленными в асфальт. Через пару остановок непринужденно выхожу у метро «Площадь Мира» [1]– и ныряю под землю. Просто? Ага…
Чтобы вот так, играючи, менять транспорт, нужно безупречно ориентироваться «на земле», и только по памяти. Тут брейнсёрфинг не спасал — приходилось неделями изучать карту метро, зубрить маршруты автобусов, троллейбусов и трамваев, да еще, вдобавок, запоминать время остановок, интервалы между ними, их последовательность…
«Тяжело!», как Гюльчатай говорит.
Я свернул в узкий, зажатый грузными домами переулок, краем глаза сканируя тыл. Никого. Ну, и ладно… Если включить паранойю на полную, и представить, что опера́ из доблестной «семерки» не потеряли мой след, то за углом их ждет богатый выбор — я мог скрыться за дверьми во-он того парадного, кануть под темную арку, миновать крошечный скверик по хоженой тропке или…
«Мне сюда!» — я одолел неряшливо сколоченный дощатый забор, оградивший расселенный дом, и убыстрил шаг. Грязный снег вокруг утоптали строители и практичные граждане, добывающие бесплатный стройматериал для дач. Вон, уже и тяжелую входную дверь сняли… Нужда заставит. А халява нарадует…
Минуя замусоренные лестничные площадки, копившие мглу, я поднялся под самую крышу. Пахло затхлостью и птичьим пометом, но закатные лучи, разбавлявшие полутьму оранжевым свечением, обращали стройную колоннаду круглившихся столбов и чересполосицу опадавших стропил, скаты дырявой кровли и даже хрустящий керамзит — в место таинственное и заколдованное.
Обычно мрачный романтизм приписывают подземельям брошенных замков, вот только на чердаках кладов зарыто не меньше, да и тайников, порой весьма замысловатых, тоже хватает.
А уж как трепетало детское сердечко, стоило мелкому Дюше впервые подняться на запретный уровень, увидать зловещие тени и пыльную паутину, колеблемую сквозняком! Испуган и очарован, он почти углядел в скрещеньях темени и света скелет, скованный ржавыми цепями, и маслянистый блеск пиратских дублонов, а после запищал от ужаса, приняв вывешенную сушиться простынь за привидение…
