Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Почему мы ушли? — голос сорвался. — Так нельзя! Это же прямая угроза! Нужно позвать городового, подать жалобу коменданту! Арестовать его, в конце концов! Он же пьяный провокатор!

Воронцов остановился. В тусклом свете, падавшем из окна какой-то каморки, его лицо резко выделялось в сумерках. Он посмотрел на меня с горькой усталостью.

— Арестовать? — он криво усмехнулся. — Кого? Графа Толстого, любимца князя Долгорукого? На каком основании? Что он сказал пару дерзких слов в пьяном виде? Григорий, очнись. Это тебе не мастерская, где все подчиняется законам ремесла. Здесь действуют другие законы.

Я смотрел на него, и привычный мне мир логики давал трещину. Кажется я немного забыл где нахожусь.

— Но это же вызов на дуэль! Покушение на убийство, облеченное в ритуал! — вяло ответил я, понимая, что аргументы слабые.

— Дуэль, — продолжил он, видя мое смятение и растолковывая, как неразумному ребенку, — это суд чести. И первый пункт этого суда гласит: участники и их свидетели, секунданты, должны быть равны. Быть дворянами.

Он сделал паузу.

— Ты, Григорий, при всем моем к тебе уважении, — мещанин. Ты не имеешь права быть моим секундантом. И Толстой это прекрасно знает.

Смысл происходящего доходил до меня медленно, со скрипом. Глядя на каменное лицо Воронцова, мой разум — разум человека из двадцать первого века — отчаянно цеплялся за логику, пытаясь отыскать ее в этом диком спектакле.

— Но… это же абсурд, — шепотом вырвалось у меня. — Он оскорбил вас. Прилюдно. При чем здесь я и мое… происхождение?

Воронцов горько усмехнулся.

— При том, Григорий, что ты — оружие, которым он ударил. Самое удобное.

В голосе капитана прорезалась сталь.

— Он использовал тебя. Публично ткнул меня носом в то, что я, капитан гвардии, дворянин, якшаюсь с «чернью». Что в моем окружении не нашлось сейчас ни одного равного, ни одного благородного, и я вынужден опираться на плечо простолюдина. В нашем свете это удар по репутации.

От его слов стало неловко. Происходящее напоминало столкновение с неизвестным физическим законом, который отменял все, что ты знал до этого.

— Но позвольте… — я уцепился за последнюю соломинку. — Этот статус… дворянство… оно ведь не для всех по рождению дается? Должен же быть путь. Процедура. Алгоритм, в конце концов!

Ох, кажется, нужно вспоминать, что я попаданец и надо держать язык за зубами. Последние стрессовые события выбили из колеи. Соберись, Толя!

С удивлением взглянув на меня, Воронцов оперся плечом о холодную кирпичную стену. В его глазах промелькнуло что-то похожее на уважение к моему упрямому подходу к жизни.

— Алгоритм… — он задумчиво повторил мое странное слово. — Что ж, если тебе так угодно, алгоритм есть. Их даже два. Для таких, как ты. Путь первый — служба. Табель о рангах. Будешь служить государству верой и правдой. Кланяться кому надо, подписывать нужные бумаги, не задавать лишних вопросов. И если дослужишься до нижнего чина — получишь личное дворянство. Не потомственное, заметь. Твои дети снова будут никем. Для тебя, как для ремесленника, этот путь закрыт.

Он говорил об этом так, будто описывал геологическую формацию — нечто вечное, незыблемое и абсолютно ему не подвластное.

— Путь второй, — он поднял палец, — быстрый и почти невозможный. Милость монарха. Особая заслуга перед Отечеством, замеченная на самом верху. У нас любят героев. И тогда, возможно, тебя наградят орденом. Скажем, Святой Анны. И вот с ним ты получишь потомственное дворянство. Станешь ровней им всем. Хотя это, друг мой, — дело случая. Можно построить сотню лучших в мире насосов, и этого никто не заметит. А можно удачно подставить плечо, когда Государь будет сходить с лошади, и получить все.

Он замолчал. Два пути. Бесконечная, унизительная лестница в душной канцелярии или слепая, капризная удача. Ни один из них не требовал ни таланта, ни ума, ни реальной пользы.

А ведь я раньше не задумывался об этом. Я говорил с дворянами на равных. И они наверняка видели это. Но заступничество вдовствующей императрицы и личное участие Государя в моей жизни — прощалось. Если я все правильно понял.

Мой изобретения, деньги, которые я заработаю, — все должно было стать моим щитом. Я воображал, что строю империю, а на деле возводил красивый, богато украшенный дом на песке, который любой пьяный аристократ мог снести одним пинком. Без статуса, без этого проклятого слова «дворянин», я был никем. Талантливой диковинкой, полезным инструментом, но не человеком, равным им. Моя жизнь и жизнь тех, кто был рядом, не стоили здесь и ломаного гроша.

Руки, создавшие «Пирамиду», оказались бессильны. Мой интеллект и знания — все это было бесполезно перед одним-единственным словом: «сословие».

Где-то глубоко внутри, там, где все еще жил старик Звягинцев, холодная искра перескочила на новый контакт. Приоритеты сместились. Гильоширная машина, оптический прицел, двигатель Кулибина — все это вдруг отошло на второй план. Настоящей целью, главной, первостепенной задачей, от которой теперь все зависело, стало дворянство. Любой ценой. Вгрызться в этот гранит, вскарабкаться по этой стене, купить, заслужить, вырвать зубами — но стать одним из них. Чтобы больше никогда, никогда в жизни ни один напыщенный ублюдок не смел смотреть на меня и моих друзей, как на грязь под ногами.

Эта мысль стала зарубкой. Я вдруг осознал всю зыбкость своего положения.

Мы дошли до «Саламандры». На пороге, когда Воронцов уже собирался уходить, я схватил его за рукав.

— Алексей Кириллович, стойте. Раз я не могу быть вашим секундантом, я стану вашим спасением. Или, по крайней мере, его возможностью.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Место. Время. Скажите мне.

Воронцов смотрел с изумлением, которое сменилось кривой усмешкой. Понял.

— Черная речка, — бросил он. — Утром. Как секунданты договорятся — сразу. Нет смысла тянуть.

— Я пришлю лекаря, — твердо сказал я.

— Что ж, — он пожал плечами. — Предусмотрительно. Хотя надеюсь, его услуги не понадобятся. Толстой, говорят, стреляет отменно. Даже с похмелья. Были прецеденты.

С этими словами он повернулся и растворился в ночной мгле.

Я вошел в дом, пролетев мимо Варвары, стоявшей у двери.

— Прошка!

Мальчишка мгновенно подлетел, испуганно глядя на меня. Бросившись к столу, я схватил перо и на первом попавшемся листе нацарапал несколько строк для Беверлея: адрес, время и краткое «дело жизни и смерти».

— Найдешь доктора, хоть из-под земли достанешь, — я сунул записку вместе с ассигнациями ему в руку. — Скажешь, дело особой важности. Понял? Беги!

Прошка, видя мое искаженное лицо, кивнул и пулей вылетел за дверь. Лишь тогда я обратил внимание на Варвару Павловну. Она стояла у стола с маской ледяного спокойствия на лице, однако мертвенно-бледные губы и пальцы, до хруста сжимавшие гусиное перо, говорили о другом.

— Вам нужно отдохнуть, Григорий Пантелеич, — тихо сказала она.

Я махнул головой и пошел к себе, наверх. В мастерской раздавался знакомый грохот — это Кулибин, отрешенный от мира, продолжал возиться со своим «огненным сердцем». Ему не было дела до этих дворянских игр. Счастливый человек.

Сон не шел. Запершись в своем кабинете я мог лишь ждать. Единственное, что было в моих силах, — отправить Прошку в ночь за лекарем, — уже было сделано. Крошечная, жалкая соломинка.

От стены к стене, как зверь в клетке, я мерил шагами комнату. Мерный стук моей трости о дубовые половицы отдавался в тишине, словно маятник часов, отсчитывающих последние часы жизни Воронцова. С каждым шагом в голове билась одна и та же мысль: «Из-за меня. Все из-за меня». Притащив в этот мир свои знания, я, как пламя свечи, привлек ночных хищников. А под удар попал тот, кто встал рядом.

Так не пойдет. Хватит ходить кругами. Я ювелир. Я нахожу в темноте луч света, как бы пафосно это не звучало.

Бросившись к верстаку, я смахнул эскизы какой-то безделушки. Чистый лист бумаги. Авторучка кулибинская. Мозг заработал с лихорадочной скоростью. Отменить дуэль невозможно. Но можно ли изменить ее исход? Защитить Воронцова?