Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Я пытался анализировать, просчитывать варианты. Секунданты встретились на рассвете. Час-два на сборы. Сейчас полдень. Все уже кончилось. Если бы Воронцов был убит, весть о смерти капитана уже разнеслась бы по городу. Значит, жив? Ранен? Но насколько тяжело? Почему так долго нет вестей? Беверлей должен был быть там и, случись что, прислал бы гонца. Прошка должен был следить за ходом поединка издалека.

Мысли метались в голове, как стая обезумевших птиц. Я снова и снова прокручивал вчерашнюю сцену на набережной: глаза Толстого, его усмешку. Он бретер, убийца. У Воронцова не было шансов.

Напольные часы в углу, старый английский механизм, хрипло кашлянули, готовясь бить полдень. Я замер посреди зала. Все звуки стихли. В горле пересохло.

Первый удар — медный — прокатился под высокими сводами.

И вместо второго — оглушительный грохот: тяжелая входная дверь «Саламандры» распахнулась настежь, ударившись о стену.

В прямоугольнике серого, унылого света появилась фигура Прошки.

На нем не было лица. Бледный, перемазанный грязью, со свежей царапиной через всю щеку — где только умудрился. Расстегнутый тулупчик, сбившаяся набок шапка, растрепанные волосы. Он стоял, широко расставив ноги, и тяжело хватал ртом воздух, грудь вздымалась так, будто он бежал без остановки от самой Черной речки.

Зал окаменел. А я просто стоял, вцепившись в трость, и видел только его глаза — широко раскрытые, полные ужаса или какого-то, непонятного мне потрясения.

Глава 12

Май 1808 г.

Прошка силился что-то сказать, но из его горла вырывался тихий, сдавленный хрип. Я не дышал. Весь мой мир сейчас висел на единственном слове, застрявшем в глотке у мальчишки.

Наконец, его прорвало.

— Барин! Григорий Пантелеич! — затараторил он, сбиваясь и проглатывая слова. — Там… на речке… туман, холодрыга страшная… Они встали… черные такие… а доктор… он меня за карету, велел не дышать… А я подглядывал!

Его сбивчивый рассказ рисовал картину, увиденную глазами испуганного ребенка. Туманная дымка над Черной речкой. Две неподвижные фигуры у барьера, застывшие, как оловянные солдатики.

— А потом как бабахнет! — Прошка вздрогнул, словно выстрел громыхнул прямо здесь, в мастерской. — Громко так! Все в дыму… А когда развеялось — наш-то, капитан… качнулся. И сгузнулся… ой… упал на снег… На рубахе увидал красное пятно…

За моей спиной раздался сдавленный вздох — это Варвара Павловна прижала ладонь ко рту. Из тени выступил Кулибин.

— А доктор-то… он как выскочит! Подбежал, рубаху на нем как рванет! А там… — Прошка зажмурился, будто не в силах вынести воспоминание. — Кровищи… Я думал, все… Он его резать начал, барин! Ножом! А потом хинструментами своими… достал оттуда блестящий кусочек свинца… Ужас!

Плечо. Свезло. Могли и в сердце засадить, и тогда прощай, мой единственный союзник. Пуля застряла неглубоко, раз Беверлей ее так быстро извлек. Кость, скорее всего, цела. Главное, что Беверлей был рядом. Значит, шанс есть.

— Сердце екнуло: помрет, — шмыгнул носом Прошка. — А доктор его перевязал, а потом… потом такое началось!

Мальчишка подался вперед, его глаза снова расширились от пережитого изумления.

— Капитан наш сел! Прямо на снегу! И встал! Встал, барин! Оперся на другого господина и кричит так громко: «Господин граф еще здесь? Я готов сделать свой выстрел!»

По мастерской пронесся общий вздох облегчения. Степан размашисто перекрестился.

— А того графа-то и след простыл! — с восторгом закончил Прошка.

Волна облегчения едва не сбила с ног, на мгновение мир качнулся и потемнел. Пронесло.

Мои люди, обсуждая новости, без лишних слов разошлись по местам. Илья и Степан, не сговариваясь, вернулись к верстакам. Кулибин, крякнув что-то себе под нос, развернулся и ушел в свою каморку. Механизм мастерской снова пришел в движение.

Из-за широкой юбки Варвары Павловны выглянула маленькая Катенька. Испуг и любопытство в ее глазах были направлена на Прошку, на его растрепанный вид и свежую царапину на щеке. Поймав ее взгляд, мальчишка мгновенно преобразился. Ужас в его глазах сменился отчаянным бахвальством.

— А я там был! — громко заявил он, тыча себя в грудь. — Нисколечко не испугался! Как бабахнуло — я даже не моргнул! А кровищи-то было — во! По колено!

Катенька слушала, раскрыв рот, готовая поверить в любую небылицу. Глядя на этого маленького врунишку, я подумал, что, возможно, это и есть лучший способ справиться с пережитым кошмаром. Переплавить его в героическую сказку.

Мой взгляд переместился на Варвару Павловну. Она все еще стояла у стены с молочно белым лицом, однако на щеках уже проступал легкий румянец. Подойдя к ней, я тихо произнес:

— Варвара Павловна, Алексей Кириллович ранен. Ему сейчас, как никогда, нужен… дружеский уход. Не сочтете ли за труд навестить его? Передайте от меня наилучшие пожелания.

Она перевела взгляд на меня. Девушка поднимая глаза, с тихим достоинством произнесла:

— Я все исполню, Григорий Пантелеич.

И быстро скрылась в своей конторке, чтобы собраться.

Повернувшись к Прошке, я положил ему руку на плечо.

— Молодец. Настоящий гонец. А теперь марш на кухню. Скажешь повару, что я велел дать тебе столько пирожных, сколько влезет. Заслужил.

Глаза мальчишки засияли незамутненным счастьем. Скосив глаза на Катю, он опрометью бросился исполнять приказ. Варварина дочь хвостиком поплелась за ним.

Наконец, я остался один. В косых лучах предвечернего солнца плясала в воздухе золотистая пыль. Все живы. Этот простой факт медленно оседал в сознании, гася остатки адреналинового пожара. Медленно, опираясь на трость сильнее обычного, я дошел до своего кабинета. Только теперь, когда напряжение отпустило стальную хватку, тело напомнило об усталости. Свалившись в кресло и откинувшись на высокую спинку, я закрыл глаза. Впервые за эти безумные сутки грудь наполнил глубокий, полноценный вдох.

Откинувшись на спинку кресла, я просто слушал обволакивающую меня тишину. Впервые можно было позволить себе эту непозволительную роскошь — не думать. Тело гудело от вязкой усталости, зато на душе было поразительно легко. Пронесло. Воронцов жив. Все прочее — детали, технические задачи, имеющие решение. Я прикрыл веки, готовый провалиться в короткую, спасительную дрему, как вдруг дверь моего кабинета отворилась без стука, выдернув меня из этого пограничного состояния.

На пороге стоял Кулибин. Вместо привычного мастера в саже и прожженном фартуке, передо мной предстал опрятный, «чисто вымытый» старик. Его седая борода, всегда торчащая во все стороны, была аккуратно расчесана, а сам он был облачен в потертый, добротный парадный сюртук, очевидно, извлекаемый из недр сундука лишь по самым веским поводам. В одной руке он сжимал свой картуз, в другой держал пузатый штоф с прозрачной, как слеза, жидкостью.

Не говоря ни слова, он вошел. Медленными, почти ритуальными движениями подошел к моему столу, поставил штоф, отыскал два чистых стакана, которые Варвара Павловна держала для посетителей, и до половины наполнил их. Он не смотрел на меня; его взгляд был прикован к собственным рукам, к тому, как жидкость ровно ложится в граненое стекло. В этом сосредоточенном молчании было больше смысла, чем в его обычном ворчании. Один стакан он подвинул ко мне.

— За живых, — коротко, басом, произнес он.

Я взял стакан. Жидкость опалила горло, по телу мгновенно разлилось обжигающее тепло. Мы выпили. Я ждал вопросов, нравоучений — чего угодно. Однако он, осушив свой стакан, встал и отошел к окну и уставился на двор.

— Дурость все это, — неожиданно произнес он, не оборачиваясь. — Дворянские забавы. Красивые игрушки, — он кивнул в сторону, где у нас планировался зал для оружия, — чтобы дырки друг в друге делать. Бестолковые.

Я смотрел на его ссутулившуюся спину. Кажется, сегодняшние события всколыхнули в нем что-то глубокое, старое.