Он возвращался с позором. С настоящим, неприкрытым, совершеннейшим позором — того сорта, после которого в приличном обществе не остаются в живых. Его корабль, нелюбимый, но выстраданный, словно назло, решил отомстить своему капитану.
Пока Такадзаки и все офицеры стояли на мостике, наблюдая за воздушным цирком — хаотичной свалкой японских и китайских самолётов, пытаясь организовать взлёт истребителей, — с левого, обращённого к морю борта, где наблюдения почти не вели, подкрался двухмоторный русский бомбардировщик и всадил в его «Рюдзё» две бомбы.
Две! Прямо как в плохом сне.
Одна взорвалась точно над полётной палубой, сметя за борт несколько готовых к вылету самолётов и сумев поджечь разлившийся бензин. Пожар, впрочем, быстро потушили — японская дисциплина и пожарные расчёты сработали чётко и самоотверженно. Но вторая… вот она и стала настоящим ударом судьбы.
Вторая бомба пробила борт и взорвалась рядом с шахтой основного, носового самолётоподъёмника. Взрыв перекосил механизм, заклинив его насмерть между «здесь» и «там». Ни поднять, ни опустить. На палубе остались шесть самолётов перед разверзшимся люком без возможности взлететь, в ангаре — ещё больше тридцати, и теперь они жили каждый в своём аду.
«Рюдзё» больше не был авианосцем. Он стал просто очень дорогим транспортом самолётов с запахом гари и железа, тащившимся малым ходом в Йокосуку, как побитая собака.
Такадзаки стоял, не моргая, глядя вперёд, и думал:
— Если б я был честным самураем, я бы уже вскрыл себе кишки.
Потом выдохнул, поправил фуражку и добавил мысленно, обращаясь непонятно к кому:
— Но сперва надо отомстить этим уродам.
Середина мая 1938 года. Отдел винтокрылых аппаратов ЦАГИ, в районе улицы Радио, город Москва.
Борис Николаевич Юрьев, сорокадевятилетний руководитель Отдела винтокрылых аппаратов ЦАГИ, сидел за своим заваленным бумагами столом и в изумлении рассматривал пару листков, переданных ему через третьи руки. И надо признать — было от чего.
На первом листке — схематичный набросок, выполненный карандашом на жёлтоватой бумаге, но с полным пониманием дела. Кабина, хвостовая балка, рулевой винт, и главное — в центре сверху схематичный узел, где всё сходилось: нарисованный механизм управления несущим винтом. Его сердце ёкнуло — автомат перекоса. Его автомат перекоса! ЕГО! Придуманный ещё до революции, запатентованный сначала в Российской империи и даже подтверждённый советским ведомством, где ему пришлось лично добиваться каждой подписи.
А теперь этот листочек появился откуда-то из-за границы, причём явно какой-то секретный трофей с пометкой «США, частная разработка». Юрьева лично отловил молодой лётчик с глазами, слегка навыкате, с ромбиком комбрига на петлицах; он сунул ему листочки со словами — просили вам передать.
Юрьев снял очки, протёр переносицу и тихо выругался.
— То есть выходит, они… это сделали? Это работает, чёрт возьми! — пробормотал он. — Работает!
Он перевернул листок. На обороте — каракули на английском, кое-где понятные слова: main rotor, tail drive, swash plate control.
— Чёрт побери… мой автомат перекоса… у них же своя система, а это ведь… — он ткнул карандашом в узел. — Один в один.
В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул худощавый, подвижный, с живыми глазами инженер — Николай Камов.
— Звали, Борис Николаевич?
Юрьев не ответил сразу. Он только протянул листок и сказал с усталой усмешкой:
— Смотри. Вот как надо «геликоптеры» строить. А то вы со своим А-7 зависли, никак дальше смотреть не хотите. А тут, не иначе, от Сикорского нам такой приветик прилетел. Где только наши доблестные разведчики раздобыть сумели!
Камов взял рисунок, нахмурился, присел на край стола и разглядел узел под ротором.
— Да уж… — произнёс он наконец. — Наш бы человек нарисовал иначе. И винт бы другой был. Это явно из-под американской руки.
Юрьев усмехнулся, закурил и сквозь дым сказал:
— А ведь, похоже, работает. Если не поленимся — можем обогнать их. У нас всё ведь есть: расчёты, материалы, моторы… Только нет человека, который спроектирует не мечту, а машину.
Он не успел докурить — дверь снова приоткрылась. На пороге стоял молодой, широкоплечий инженер в очках, с характерной аккуратностью в каждом движении.
Борис Николаевич улыбнулся, кивнул и махнул рукой, приглашая:
— Михаил Миль, — представил Юрьев вошедшего, — вы же знакомы? Это Камов, Николай — работает над новым автожиром А-7 по заказу ВВС.
Миль вежливо улыбнулся и произнёс:
— Я аэродинамик, занимаюсь общей теорией несущего винта и расчётами устойчивости крыла.
Юрьев молча протянул ему те же листочки. Миль взял их, бегло просмотрел и сразу заметил:
— Интересное решение по балансировке винта… Противофлаттерный груз вынесен на законцовку. Лопасть крутится и начинает раскачивать сама себя. Сделать её совсем жёсткой нельзя. Без демпфера она входит в резонанс и ломается. Добавили просто грузик — он колеблется с опозданием, сбивает резонанс. Синусоида разрушена, флаттер гасится, лопасть остаётся цела…
Камов хмыкнул.
Они переглянулись — первый раз в жизни, но уже с пониманием. Двое будущих соперников, тогда ещё просто инженеры, стояли по разные стороны стола, и между ними лежал листок, нарисованный где-то далеко — может, в Китае, а может, и в далёком будущем.
Юрьев посмотрел на них обоих и усмехнулся:
— Вот и отлично. Пусть кто-то из вас и сделает наконец то, о чём я мечтаю двадцать лет. Машину, которая поднимется в небо вертикально и не развалится от собственной гордости.
Он положил руку на чертёж, будто благословляя.
На бумаге был вертолёт — узнаваемый, с хвостовой балкой, кабиной и аккуратным рулевым винтом. Просто пока никто об этом ещё не знал.
Юрьев ещё раз взглянул на обоих — Камова, быстрый взгляд, острые черты, живой, словно искрящийся током; и Миля — собранный, точный, будто изнутри светящийся спокойной уверенностью инженера, который всё просчитал и знает, что полетит.
Он вдруг рассмеялся — тихо, но с таким весёлым кашлем, что даже дым из папиросы дрогнул.
— Ну что, товарищи… — сказал он, подталкивая карандашом листок к ним. — Как назовём первый советский вертолёт — Ми или Ка?
Камов вскинул брови, Миль слегка усмехнулся, и в ту же секунду оба — почти незаметно, но отчётливо — посмотрели друг на друга: один оценивающе, другой с лёгким вызовом.
А лёгкий ветер, впорхнувший в окно ЦАГИ, трепал бумажки на столе Юрьева — первые страницы соревнования заклятых друзей.
Если бы кто знал, чего одному попаданцу стоило организовать эти несколько листочков!
Середина мая 1938 года. Рисовое поле в окрестностях Ханькоу.
А началось всё, как и следовало ожидать, — с блудняка.
Второй экипаж из звена Лёхи — Алексея Вяземского, возвращаясь из Ланьчжоу, где им меняли двигатели, попал в плотную облачность и, потеряв ориентировку, в итоге сел прямо в рисовом поле под Ханькоу.
Наутро Лёха вылетел на поиск и уже через полчаса нашёл место вынужденной посадки страдальцев.
И удивительно было не то, что сели именно в рисовом поле, как раз рисовых то полей был изрядный выбор, а то, что все остались живы. Лица у всех как-то сразу подобрели — будто сняли давившую неделю усталость. Разговор, который до того шёл на повышенных тонах, перешёл в более спокойное, рассудительное русло.
Сесть рядом было невозможно: ни полосы, ни твёрдого клочка земли, кругом вода и грязь. Связи тоже не было — видимо, рация была выключена у приземленцев, чтобы сэкономить аккумуляторы. Тогда Хватов сбросил вымпел с запиской — проверить состояние самолёта, возможность взлёта и наличие горючего.
После доклада Жигарёву Лёха загрузился в ЗИС технической службы и и вернулся к тому самому полю. За время его отсутствия Вяземцев и его штурман Стрельцов уже подготовились, максимально облегчив самолет. Решили, что в кабине будет только лётчик, без экипажа и груза. Остальных пока оставили на земле. Задача казалась почти невыполнимой — крошечный клочок земли, подсохший грунт, впереди рисовые террасы.
