Союз нерушимый... - Силоч Юрий Витальевич

По полу что-то глухо стукнуло. Я включил ночное видение, и лицо само собой вытянулось от удивления. Зинаида стояла, опираясь, словно это был костыль, на длинный армейский ручной пулемёт. Судя по резьбе и металлической плашке с буквами на прикладе — именной. При малейшем движении патронная лента, уходившая в короб, тихо позвякивала.

Я надел плащ и торчал посреди комнаты, как дурак, сжимая в руках юбку с платком и не зная, что делать. Зинаида проковыляла на балкон, отпихнув меня в сторону, когда я оказался у неё на пути.

— Чего встал? — рыкнула она и осторожно выглянула на улицу.

Похоже, там её увидели: стальной голос громкоговорителя рявкнул так, что я подпрыгнул на месте:

— Иванов! Сдавайтесь! Вы окружены! Отпустите заложника!

Старуха открыла окно:

— Ой! Не стреляйтя, робяты! Не стреляйтя! Убьёть он меня! — она говорила с интонациями Бабы Яги в исполнении Милляра.

Красный-синий. Красный-синий. Под окнами стояло несколько хорошо знакомых мне чёрных «волг» с мигалками.

— Короче!.. — повернулась старуха ко мне. — Времени мало, поэтому слушай внимательно. Дом окружён, тебе не уйти. На крыше напротив вижу снайперскую пару, внизу — оцепление. В подъезде уже спецназ, поэтому…

Она профессионально заехала мне в нос: так, что я не успел увернуться и плюхнулся обратно на диван. Тут же стало нечем дышать, и я почувствовал, как по губам стекают солёные капли.

Поспешно зажав нос ладонью, я спросил, гнусавя, как слонёнок из мультика:

— Какого фвена?

— Надевай юбку и платок, а потом выбегай в подъезд и зажимай нос. Кровищи чтоб побольше. Как я говорила, слышал? Изобразить сможешь?

Я кивнул, поняв её план, но всё ещё не до конца осознавая, что тут вообще происходит и зачем старухе меня спасать.

— Это ты? Разум? — я убрал ладонь от носа, чтобы напустить побольше кровищи.

— Что? — нахмурилась Зинаида. — Какой ещё к чёрту разум? Я тебе в башке ничего не повредила? Одевайся давай, скоро начнётся!

Как будто услышав её, матюгальник на улице продолжил свои увещевания:

— Иванов! Отпустите заложника, и никто не пострадает!

Красный-синий, красный-синий.

— Зачем вы мне помогаете? — я не думал спорить со старухой: если она собиралась прикрыть мой отход, было бы глупо перечить. Но я хотел понять, почему.

— Затем, что старая уже. Давно мечтала прихватить с собой двух-трёх таких же мудаков, — она указала в сторону окна, по запотевшему стеклу которого плясали яркие блики мигалок. В темноте старушечьи морщины словно углубились, и лицо стало похоже на вырезанную из чёрного дерева маску какого-то африканского божества. — За сына и деда своего отомстить. Да и за то, что ноги у меня отказали.

— Так дед же от осколка умер… — недоверчиво сказал я.

— …Только его перед этим на допросы затаскали, — злобно выплюнула Зинаида. — Почему, мол, твой сын, сын героя девять раз поднимал солдат в атаку на высоту, а в десятый не смог? Такие вот, как ты, его и убили.

Я округлил глаза.

— Сразу догадалась, не совсем ещё из ума выжила. Вас таких за версту видно. Да и нет в стране бродяг давно, одни беглые. А потом по телевизору сказали, что, мол, сбежал американский шпион, ну и стало понятно, откуда ветер дует. Что, бурильщик? — скрипуче засмеялась старуха. — Взяли тебя за жопу свои же? Дослужился?

— Дослужился, — я прятал глаза. — Спасибо.

— Спасибом твоим пулемёт не зарядишь, — процедила Зинаида. — Топай давай. И убей там побольше. А я, наконец, деда с сыном повидаю, — старуха положила пулемёт на плечо и меня пронзила догадка.

— «Зинка»! — воскликнул я. — «Зинка-пулемётчица!» Дважды герой!

— Уже не герой, — сплюнула Зинаида и, не отодвигая в сторону тюль, нажала на спуск.

В комнате оглушительно прогрохотала пулемётная очередь, расколотившая окно и прочертившая ярко-белую трассу к машинам оцепления, а я, приняв это за сигнал, зажал липкое от крови лицо, натянул платок на глаза и, путаясь в юбке, выбежал в подъезд.

— Памагитя! — гнусаво вопил я. По лестнице затопали ноги, и, не успел я моргнуть глазом, как на узком пролёте стало тесно от огромных стальных туш «Альфы». — Ай! Памагитя!

Спецы в два счёта схватили меня под белы руки. Мир вокруг завертелся, из квартиры донеслись новые выстрелы, и я тут же оказался на улице, несомый бойцом спецназа. Он волок меня к белому «Рафику» скорой помощи, где уже ждали два врача. Передав меня с рук на руки, «спец» длинными прыжками унёсся обратно к дому, где все ещё гремела перестрелка, а меня усадили на кушетку.

Когда врачи склонились надо мной, на их лицах в полсекунды отразился полный спектр эмоций: от удивления и недоумения до гнева и страха.

— Пошли нахер отсюда! — пистолет был красноречивее любых слов. Врачи выскочили из кузова, размахивая руками и крича, а я, перебравшись на водительское место и выбросив предварительно раскуроченный навигатор, помчался прочь под аккомпанемент выстрелов и сирены.

Я катил через район, подскакивая на ухабах, и видел, что сил на мою поимку не пожалели — в оцеплении одних только «Воронков» десятка. А ещё милиция, скорая, тройки дружинников: против одного меня были сотни людей, которые могли бы сейчас ловить, например, убийцу депутатов. Или его уже нашли?

Минуты хватило, чтобы прорваться. Последние конусы и деревянные красно-белые барьеры, охраняемые дружинниками, остались позади, и я, наконец, выключил сирену. На лобовое стекло упали первые капли дождя.

«Рафик» бодро нёс меня по ночным улицам. Чуть посвистывал двигатель, хлопали распахнутые настежь задние двери, дребезжали какие-то медицинские штуковины в кузове. Долго так продолжаться, разумеется, не могло: в машине был передатчик, по которому меня могли отследить, а это значило, что машину нужно было бросать.

Так я и поступил: нашёл угол потемнее, заглушил двигатель и вылез, приземлившись по закону подлости в холодную лужу.

Доехав до более-менее цивилизованного места и осмотревшись, я увидел, что нахожусь на узкой улице, зажатой между двумя типовыми блоками микрорайонов. Тусклые жёлтые фонари были редки и практически не давали света, так что панельные двадцатиэтажки, стоявшие друг напротив друга, выглядели, как тёмные и мрачные стены лабиринта, из которого нельзя выбраться. В ветвях шумел усилившийся дождь. Он падал с тихим шелестом на сплошной ковёр опавшей листвы и собирался в маленькие пенистые грязные ручейки.

— Что же делать, как мне быть? — нараспев пробормотал я и, не придумав ничего лучше, сорвал ненужные более платок с юбкой, и побежал, куда глаза глядят, надеясь отделить себя от преследователей самым древним из всех препятствий — расстоянием. Снова на улице, в одиночестве, мокрый, замёрзший и отчаявшийся. Вернулся почти в то же состояние, в котором пребывал до встречи с героической пулемётчицей.

Но были и плюсы: я прожил ещё один день свыше отведённого «тройкой» срока и очень хотел прожить ещё. Через полчаса пробежки по тёмным пустым дворам, в которых мои шаги отдавались гулким громким эхом, я понял, что выдохся и потерялся. Изо рта вырывались облачка пара, а в сознание потихоньку прокрадывалось отчаяние.

Оно было тягучим и мерзким, как старая жвачка. Сковывало движения, отнимало силы и стократно усиливало все негативные ощущения: холод, ветер, дождь, усталость и саднящие раны, — набросились на меня, как свора голодных псов. А в голове сами собой возникали крамольные мысли, вроде сдаться и принять собственную участь.

«Всё равно ты не сможешь бегать вечно», — говорило мне отчаяние, напитывая сознание вязким ядом жалости к самому себе. «У тебя нет другого выхода».

Я поймал себя на том, что иду всё медленней и медленней, запинаясь на ровном месте, ссутулившись и шаркая ногами, словно дряхлый старик. И в тот самый момент, когда я увидел на жёлтой от света фонаря стене тень — сгорбленную, тощую, еле перебирающую ногами, то почувствовал яростное желание удавить самого себя.

Нет. Ни хрена. Никакой сдачи.

Усилием воли я выпрямил спину и зашагал вперёд твёрдо, как на строевых занятиях. Каблуки ботинок, влажно чавкая, вбивали в асфальт грязь и листья, разбрызгивали воду из луж.