Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Тревожу, мастер? — спросил он, с любопытством разглядывая хаос из инструментов и заготовок.

В голове зашумело, пока я резко вскакивал. По телу разлилось почти болезненное облегчение. Живой. Пришел сам. Забыв разом про все — про субординацию, про разницу в сословиях, — я шагнул ему навстречу и, поддавшись дурацкому порыву, неуклюже обнял, хлопнув по здоровому левому плечу.

— Алексей Кириллович! Слава Богу! Какими судьбами?

Он тут же дернулся, с губ сорвался короткий, сдавленный стон боли. Лицо на мгновение исказилось.

— Ай!.. Тише, мастер, тише… Ты так и вторую руку мне сломаешь.

Я отшатнулся. Идиот.

— Прости… я… забылся, — пробормотал я. — Нужно было самому прийти. Виноват, не навестил…

— Пустяки, — он отмахнулся здоровой рукой, хмыкая. — Куда тебе ходить, самому трость впору. Да и не при смерти я, в конце концов. Беверлей твой, правда, ворчит, что я ему весь научный эксперимент испортил. Велел лежать пластом, а я, видите ли, по городу разгуливаю. Говорит, такой уникальный случай чистого заживления, а пациент норовит сбежать.

Он усмехнулся, и напряжение спало. Тут в дверях кузни появилась Варвара Павловна. Увидев Воронцова, она окаменела.

— Алексей Кириллович, — произнесла она тихо. — Вы уже на ногах. Неосмотрительно.

— Рад вас видеть в добром здравии, Варвара Павловна, — ответил он, склоняя голову. — Не мог не проведать друга.

— Раз уж вы здесь, — сделала она вид, что не заметила его теплого взгляда, — прошу в дом. Я велела накрыть к столу. Вам надобно подкрепиться.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и ушла. Нам оставалось лишь последовать за ней. В малой столовой, в стороне от шума мастерской, уже был накрыт стол: дымящийся куриный бульон, пирожки с мясом и большой кувшин ледяного кваса — просто и сытно. Варвара Павловна сама налила Воронцову бульон, поставила перед ним тарелку с пирожками, предусмотрительно нарезанными, и, поклонившись, удалилась. В каждом ее движении сквозила безмолвная забота.

— Я пришел поблагодарить, — сказал Воронцов, когда мы остались одни. — За лекаря. Если бы не он, боюсь, все могло бы закончиться печальнее.

— Пустяки, — пробормотал я. — Как все прошло?

— Тихо, — он пожал плечами, осторожно беря ложку левой рукой. — Город шумит слухами, будто Толстой струсил и сбежал с дуэли. Вздор, конечно. После того как я упал, а Беверлей подтвердил ранение, секунданты, как и положено, сочли честь удовлетворенной. А граф… — Воронцов криво усмехнулся. — Графу, говорят, с похмелья было так дурно, что он был только рад поскорее закончить это представление и отправиться домой, лечиться рассолом. Его секунданты сами его почти под руки уводили.

Он говорил об этом с легким презрением, и хотя формально точка в этой истории была поставлена, осадок никуда не делся. Враг не понес наказания. Он просто ушел, когда ему надоело играть, — ушел непобежденным, сохранив за собой право на следующую выходку. Я даже слегка восхитился — стрелять с бодуна и попасть. Мастер, не отнимешь, надо признать.

— Так что можешь быть спокоен, — закончил Воронцов, и его взгляд стал серьезнее. — Война окончена. По крайней мере, эта.

Я никакого спокойствия не испытывал. Нутро подсказывало, что это всего лишь перемирие.

Через час проводив Воронцова, я вернулся к работе. С грубой формой было покончено, теперь начиналось искусство. Я перенес маску в кабинет, закрепил ее на сургучной подушке и взял в руки штихели.

Темп замедлился. Каждый штрих требовал предельной концентрации. Вдох. Задержка. Выдох. И короткое, точное движение резца. Я вырезал детали: прорезал ноздри, придавая им хищный, трепещущий вид; углублял глазницы, создавая игру света и тени. И оскал. Над ним я бился два дня. Просто злой меня не устраивал. В нем должны были сойтись ярость, боль и дикая, первобытная свобода. Два клыка из-под верхних челюстей только добавляли шарма.

На столе лежали раскрытые анатомические атласы хищников, раздобытые мадам Лавуазье. Сверяясь с ними, я изучал строение черепа, крепление мышц. Моя лупа — мой третий глаз — открывала то, что было скрыто от прочих. Для тончайших линий шерсти у носа в ход шел «шпицштихель», для широких плоскостей на скулах — «флахштихель».

В итоге резьба была окончена. На верстаке передо мной лежала серебряная морда зверя. Но она была голой. Бездушной. Ей не хватало цвета, тени, шкуры. Настало время укрощать огонь и химию.

Чернение потребовало моего возвращения в кузню, куда я запретил входить всем без исключения — дело предстояло грязное и вонючее. Первым делом я взялся за состав, который здесь звали «серной печенью». В тяжелом чугунном тигле смешались поташ и сера; при нагревании они оплавились в темно-коричневую, дурно пахнущую массу. Вскоре всю кузню затянул едкий, удушливый запах тухлых яиц. Мокрая тряпица на лице почти не спасала — едкие пары разъедали слизистую, заставляя кашлять.

Аккуратно, на медном противне, я нагрел маску над углями, чувствуя лицом обжигающий жар. Малейший перегрев — и сплав «поведет». Затем, щипцами, которые едва слушались рук в толстых кожаных перчатках, опустил ее в горячий, шипящий раствор.

Реакция была мгновенной. На глазах серебро начало темнеть: покрылось радужной пленкой, сменившейся фиолетовым и синим, а после утонуло в глубокой, бархатистой черноте. Я держал его в растворе, отсчитывая секунды.

Щипцы дрожали от напряжения, когда я извлекал маску из вонючего варева. Погруженное в чан с холодной водой, раскаленное серебро взревело, окутавшись густым облаком пара. Когда пар рассеялся, передо мной предстал результат.

Идеально.

Чернота получилась глубокой, бархатистой, впитывающей свет, а не отражающей его. Объемная форма превратилась в бездонный силуэт. Это был сгусток ночи, ожидающий своих звезд.

Теперь — глаза. Я вернулся в свой кабинет. Работа с огнем и химией закончилась, начиналась работа с душой камня. На бархатной подушечке лежала пара крупных, идеально подобранных александритов. Их чуть шероховатая, округлая форма кабошонов была идеальна. Убивать эту дикую, первобытную силу симметричной огранкой я не собирался. Нужно было заставить камни заговорить. При дневном свете они были холодными, зелено-стальными, с едва заметным голубоватым отливом, как лед в речной промоине. Но стоило зажечь свечу, как в их глубине медленно, неохотно разгорался густой, винно-красный огонь.

Просто вставить их в глазницы было бы слишком примитивно. Я хотел, чтобы они горели, чтобы в полумраке бального зала светились собственным светом. Для этого за каждой глазницей я установил сложную внутреннюю конструкцию — крошечную, вогнутую полированную пластинку из «белого золота». Эта ловушка для света, этот рефлектор, должен был поймать каждый случайный луч от свечи, сфокусировать его и бросить обратно сквозь камень, заставляя его вспыхивать изнутри.

Однако оставалась еще одна важная задача: маска должна была не только впечатлять, но и позволять ее носительнице видеть. Я раздвинул глазницы чуть шире, чем требовала человеческая анатомия, сместив их к вискам для обзора. А затем взялся за «белки».

Мне нужно было молочное, глушеное стекло. Заказ у стекольщиков означал потерю драгоценного времени и, что хуже, раскрытие части замысла. Пришлось снова становиться алхимиком.

Обычный горн в кузне для такой тонкой работы не годился, давая слишком грязное пламя и неровный жар. Поэтому соседней комнате, в лаборатории пришлось использовать муфельную печь: глиняный короб внутри другого, с песком между стенками для равномерного распределения тепла. Топливом служил чистый винный спирт, подаваемый через систему медных трубок, которые остались еще с того времени как мы делали прототипы пожарного насоса. Нагнетая мехами воздух, я получил тонкое, ревущее, почти бесцветное пламя с температурой, достаточной для плавления стекла.

В крошечном огнеупорном тигле осколки хрусталя расплавились до вязкой, прозрачной массы, похожей на густой мед. Началось самое сложное. В расплав отправилась щепотка тончайшего порошка оксида олова — касситерита, который я несколько часов толк в ступке. Масса на глазах замутнела, превратившись в густую, молочно-белую. Главное было не передержать, иначе стекло стало бы хрупким. Вылив тягучую каплю на холодную ровную стальную пластину и накрыв ее другой, я получил тонкий, просвечивающий «блин» молочного стекла.