Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Для примерки на столе стоял деревянный манекен — точная копия головы Элен, сделанная ее шляпником. Часами я подгонял форму обруча, изгибая его, стачивая, добиваясь идеальной посадки. Он не должен был ни давить, ни сползать.

Последний день. Десятый. Я был выжат до капли. Финальная полировка, проверка каждой жемчужины, каждого узла. И вот он, момент истины.

Я надел маску на манекен. Нашел на лбу барса, среди черных жемчужин, одну — замаскированную головку кнопки. Легкое нажатие.

Тихий, породистый щелчок, как у дорогого хронометра.

И черное облачко шелка, освобожденное пружиной, плавно, без рывка, опустилось вниз, скрыв деревянный подбородок манекена. Вуаль легла идеально, создав вокруг лица ауру тайны.

Снова нажатие. Тот же тихий щелчок. И вуаль, подхваченная механизмом, так же плавно и бесшумно убралась обратно. Все работало безупречно.

Я снял маску и положил ее на черный бархат. Работа была окончена.

На бархате лежал живой, хищный артефакт, полный скрытой силы, он соединил в себе варварскую мощь и высочайшую технологию. Я смотрел на свое творение. Гордость творца, создавшего шедевр, схлестнулась с чудовищной усталостью.

В глубине души я боялся, что после ранения не смогу повторить что-то подобное. Мне казалось, что пирамида, которой меня экзаменовали, это мой предел. Но я ошибался. Мастер Григорий был снова в строю. Да, с нюансами и оговорками — но в строю.

Поздний вечер. В свете фонаря за окном лениво моросил мелкий весенний дождь. Тишина и тепло окутывали кабинет. Работа окончена.

Я непроизвольно возвращался взглядом к маске: ее жемчужная шкура мерцала в неровном свете лампы, а александриты в глазницах ловили отблески пламени, вспыхивая тревожными, кроваво-красными искрами. Зверь спал.

Укутавшись в тяжелый халат, я сидел в кресле и пил горячий чай с травами, не отрывая взгляда от своего творения. Тело приятно ныло от многодневной усталости. Гордость творца боролась с глубоким, высасывающим опустошением. Я отдал этой маске всего себя.

Дом затих. Мастера давно разошлись. Кулибин, поворчав на погоду, заперся в своей берлоге. Внизу, в холле, нес вахту Ефимыч. Тишина. Покой.

Эту тишину разорвал суетливый, испуганный стук в дверь.

— Войдите!

Дверь распахнулась, и в кабинет, спотыкаясь, влетел мокрый, без шапки, Прошка. Задыхаясь, он не мог вымолвить ни слова, и тыкал пальцем за спину, в сторону лестницы.

Остатки усталости как рукой сняло.

— Что случилось, Прошка? — подался я вперед. — Нападение?

— Т-там… — выдохнул он, заикаясь. — Внизу… гость… Он… он Ефимыча оттолкнул… и идет сюда… говорит, к вам…

Опираясь на трость, я вскочил. Это еще что за напасть? Ефимыча? Оттолкнул? Да кто посмел-то⁈

Из коридора донеслись тяжелые, уверенные шаги. Поступь хозяина. Метнувшись к верстаку, я нащупал холодную рукоять тяжелого кузнечного молота. В одной руке трость, в другой — молот. Наверное, забавное зрелище.

— Прошка, живо к Кулибину! — прошипел я. — Скажи, тревога! И запритесь!

Мальчишка выскользнул за дверь. Через полминуты у самого порога звук шагов пропал. Я затаил дыхание.

Медленно дверь отворилась.

На пороге, один, в мокром дорожном плаще стоял граф Федор Толстой.

Не пьян. Его черные глаза горели абсолютно трезвой злобой.

И чего ему надобно?

Глава 14

Скользнув взглядом по молоту в моей руке, он просто посмотрел на бесполезное железо так, будто увидел таракана, угрожающего сапогу. Затем фыркнул и, не говоря ни слова, прошел вглубь комнаты.

Я так и застыл, все еще сжимая рукоять. Какое к черту нападение? Убийца не стал бы с ленивым интересом изучать обстановку в кабинете, а бретер, явившийся закончить начатое, не склонился в сторону стеклянной стены с холодным любопытством. Его взгляд лишен враждебности, хотя и зол — так ленивый оценщик осматривает доставшееся в наследство имение.

С противным скрипом я опустил молот на верстак и, опираясь на трость, тяжело упал в рабочее кресло, наблюдая за незваным гостем. Адреналин схлынул, оставив после себя усталость и звенящую тишину, которую граф Федор Толстой и вовсе не замечал.

Его поведение не оставляло сомнений: передо мной не противник, явившийся на поединок. Он будто новый владелец, придирчиво осматривающий хлопотное хозяйство. Он прошелся вдоль шкафов, провел пальцем в безупречно белой перчатке по кожаным корешкам, оценивая качество тиснения. Задержался у верстака, склонившись над маской «Снежного Барса». Ни тени восхищения, лишь холодное, аналитическое любопытство. Не ценитель. Оценщик.

Я следил за каждым его движением. Наконец, заложив руки за спину, Толстой подошел к огромной стеклянной стене, отделявшей мой кабинет от торгового зала. Он смотрел вниз — на мою маленькую империю.

И тут в открытом дверном проеме бесшумно выросла фигура. Кулибин.

Он просто возник из ниоткуда. В его огромной ладони был зажат плотницкий топор с блеснувшим в свете лампы лезвием. За его спиной, ощетинившись, стояла моя гвардия: Ефимыч с оружием наперевес и Прошка, сжимавший дубовую оглоблю, что была вдвое выше его. Они стояли в ожидании. Эта молчаливая, нелепая и отчаянная готовность умереть за меня умиляла.

Увидев их я ощутил, как внутри разливается тепло. Гордость. Моя стая. Странная, зато абсолютно преданная семья.

Медленно обернувшись, Толстой удивленно изогнул бровь. На его лице впервые проступила живая эмоция — недоумении и откровенная насмешка над этим варварским, трогательным зрелищем. Окинув мою «гвардию» оценивающим взглядом, он задержался на топоре Кулибина и едва заметно хмыкнул.

Силы покинули меня. Я был выжат досуха и устало махнул рукой.

— Уходите. Все в порядке.

Кулибин недоверчиво перевел взгляд с меня на графа, потом снова на меня. В его глазах застыл немой вопрос.

— Иван Петрович, прошу вас, — повторил я. — Оставьте нас.

Он еще мгновение помедлил, затем смерил Толстого недобрым взглядом, сплюнул в сердцах и, развернувшись, молча прикрыл за собой дверь, оставив, однако, небольшую щель.

Завершив свой молчаливый осмотр, граф Толстой с тем же ленивым безразличием, с каким разглядывал окружение, подошел к столу и воцарился в гостевом кресле. Крепкое дерево протестующе скрипнуло под его весом. Он не сел, а будто занял трон, закинув ногу на ногу. Голенище идеально начищенного сапога зависло в опасной близости от чертежей. Толстой сидел напротив, как изваяние, и только его сапог, покачиваясь в такт какому-то внутреннему ритму, отбрасывал на пол дрожащую тень. Секунды растягивались.

Я отчаянно цепляясь за логику, заставил разум работать на предельных оборотах, перебирая варианты. Самый очевидный — слухи. Недавний рассказ Прошки, полный детского восторга, наверняка уже облетел весь город. Для человека с репутацией Толстого это клеймо. Позор, смываемый только кровью. И он пришел сюда, к источнику клеветы.

Так, спокойно. Прошка. Он пришел за мальчишкой. Что я скажу? Что пацан наврал с три короба? Не поверит. Решит, что я его научил. Выпороть? Мысль отвратительная, зато спасительная. Да, выпорю. Жестоко, при свидетелях. А потом — в ссылку, в деревню. Пусть ненавидит меня всю жизнь, зато останется жив. Я готов был стать чудовищем в его глазах, лишь бы этот хищник насытился и убрался. А бедного парнишку я потом верну через годик, как все уляжется.

Мои лихорадочные расчеты оборвал сам граф, которому, очевидно, наскучила эта игра в молчанку. С гримасой отвращения, будто прикасаясь к чему-то грязному, он извлек из внутреннего кармана сюртука большой пакет, скрепленный сургучной печатью с личным гербом Сперанского. Он не протянул его мне. Он небрежно швырнул его на стол. Пакет скользнул по полированному дереву и остановился в нескольких дюймах от моей руки.

Сперанский. Даже так.

Сломав печать — резкий треск воска хорошо слышался в тишине, — я развернул официальное письмо на плотной гербовой бумаге. Пробежав глазами по строчкам до самого конца, я не сдержал короткого, сдавленного звука — не то кашля, не то смешка. Абсурдность ситуации была настолько чудовищной, что тело отреагировало раньше разума. Уголок губы дернулся сам собой. Подняв глаза на графа, я увидел, что тот демонстративно отвернулся к окну, разглядывая темный двор.