Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Он побагровел еще сильнее, сжимая кулаки. В нем явно боролись два зверя: гордость аристо, требующая крови, и инстинкт самосохранения, шепчущий, что ослушаться Сперанского, при заступничестве начальства — не лучшая идея.

Сцепив зубы, он круто развернулся и, не говоря больше ни слова, вылетел из кабинета. Через мгновение дубовая дверь захлопнулась с таким грохотом, что звук прокатился по дому так, что звякнули подвески на люстре. А потом наступила тишина.

Как только затихло эхо, нить, на которой я висел все это время, лопнула. Тело мгновенно налилось тяжестью, колени подогнулись, и я свалился в кресло — не сел, а именно свалился, потому что ноги отказались держать. Воздух выходил из легких со свистом, будто из проколотого меха, и в грудь тупым уколом вернулась боль. Я отчаянно пытался отдышаться.

Что я наделал? Я только что объявил войну одному из самых могущественных людей. Сперанский запер нас в одной клетке, как двух бойцовых псов, и бросил ключ в Неву, чтобы посмотреть, кто кого загрызет первым. Это была его проверка?

Политический анализ улетучился, и на его место хлынул липкий ужас. Я, Григорий Саламандра, мещанин, мастеровой… только что вышвырнул из своего дома графа. Дворянина, котому по праву рождения дано повелевать такими, как я. По законам этого мира, это было преступление против самого мироздания.

Что он мог сделать? Что должен был сделать по неписаному кодексу своей касты? Дуэль исключена — я не ровня. Однако в его власти было все остальное: прислать людей, чтобы выпороть меня на конюшне, сломать мне пальцы, устроить «случайный» пожар. И никто, ни одна живая душа в этом городе не осудила бы его, наверное. Напротив, свет бы аплодировал: поставил на место зарвавшегося простолюдина. Я могу ошибаться, поэтому нужно будет завтра узнать на этот счет что говорит закон.

Так почему он ушел? Почему не приказал людям, ждавшим на улице, выволочь меня и втоптать в грязь?

Сперанский. Проклятый приказ. Толстой был на службе. На цепи. Он ушел, потому что не мог ослушаться и навредить «ценному государственному объекту», не мог навредить авторитету тех, кто за него заступился. Моя дерзость сошла мне с рук лишь из-за его подневольного положения.

Меня защищала невидимая броня — сиюминутная прихоть всесильного госсекретаря. И стоило моей полезности иссякнуть, как эта броня исчезнет. А граф Толстой или любой другой, подобный ему, придет и возьмет свое с процентами.

Так. Стоп. Звягинцев, анализируй. Я наговорил лишнего, и теперь Сперанский меня раздавит. Или нет? Ему нужна гильоширная машина. Это мой единственный козырь. Пока я нужен — я жив. Моя жизнь, безопасность и будущее моих людей — все зависело от куска железа, который еще даже не существовал. Значит, первое: начать работу над этим проектом чуть плотнее. Приписку Сперанского нельзя игнорировать.

Второе: найти союзников. Воронцов… где он? Что с ним? Он единственный, кто может объяснить, что это было. Он может объяснить как вывернуться, если это воможно, из этой истории с моим импульсивным «выдворением» графа. Но я не мог по-другому. Он перешел все разумные границы.

Я должен найти завтра Воронцова, узнать, было ли его новое назначение наказанием или простой рокировкой. Мне нужна была правда, а не состряпанная в канцеляриях официальная версия.

Третье: Императрица. Она капризна, но она — сила. Послезавтра ассамблея в Гатчине, и маска должна быть у нее в руках. Сперанский — это разум государства. Но Мария Федоровна — его сердце. А в этой иррациональной Империи сердце порой имело больше власти, чем разум. Маска становилась моим послом.

И только потом, имея на руках эти козыри, можно будет попытаться достучаться до самого Сперанского. Добиться аудиенции. Почти невозможно для мастерового с улицы, но я должен попытаться. Лично объяснить ему, что сотрудничество с графом исключено. Предложить альтернативу. Показать, что я не бунтую, а ищу решение.

Я открыл глаза. План был готов. Четыре направления. В голове воцарился покой.

Глава 15

Проснувшись с тяжелой головой, будто и не спал вовсе, я увидел, как за окном занимается серый рассвет, не обещавший ничего хорошего. Петербургский утренний воздух пах дымом из печных труб и сыростью каналов. Вчерашняя вспышка ярости сегодня казалась безрассудством. Я ждал последствий: либо жандармы Сперанского, либо головорезы графа должны были ворваться с первым светом.

Утро перешло в день, однако дом хранил тишину. Ни графа, ни его людей. Эта пауза нервировала. Я занимался своими привычными делами. Где-то в тишине кабинетов Зимнего дворца Толстой, несомненно, уже расписывал Сперанскому свою версию событий, живописуя мою дерзость и неповиновение. Моя судьба и будущее моих людей решались там, за высокими стенами, без моего участия. Пассивно ждать приговора не входило в мои планы. Получив короткую передышку, я должен был использовать ее до конца.

Первым делом, наняв извозчика, я поспешил к Воронцову. Его квартира находилась в доходном доме, в темном подъезде которого ощутимо пахло щами и кошками. Воронцов встретил меня сам. Правая рука его всё еще была на перевязи. В комнате пахло хорошим табаком. Обстановка была аскетичной. Теперь я видел как живут захудалые дворяне. Воронцов долго возился со своей трубкой, избегая смотреть мне в глаза. Мы оба знали, что завеса сорвана: его «дружба» являлась частью службы. Тем не менее ни один из нас не решался произнести это вслух.

— Вчера у меня был граф Толстой, Алексей Кириллович, — нарушил я молчание.

Воронцов наконец поднял на меня глаза. В них читалась усталость.

— Я уже знаю, но… — Он не договорил, просто махнув рукой. — Ты пойми, Толстой — это стихия: неуправляемый, опасный, жестокий. Зато Сперанский ценит в нем два качества, превыше всего. Это звериное чутье на предательство и фанатичная, почти собачья верность Государю. Сперанский не делает подарков. Если он дал тебе волка, значит, где-то рядом уже рыщут медведи. Мой тебе совет, — он сделал паузу, — не как офицера, а как… просто совет. Не пытайся этого волка дрессировать. Просто укажи ему на врага.

Я вкратце пересказал, как указал на дверь графу, Воронцов аж рот раскрыл от удивления. Судя по его реакции, меня ждали неприятности. Воронцова, кстати, не сослали никуда, просто перевели в Канцелярию к Сперанскому. Юридически — понижение. По факту — на более доходную должность, да еще и при Сперанском.

Вернувшись в «Саламандру», я направился прямиком к Кулибину. Его вотчина гремела. Старик, ворча, показывал первые результаты: отлитые по моим чертежам станины, какие-то свои хитроумные доработки в узле подачи. Механизм был запущен, и процесс шел на полных оборотах.

— Иван Петрович, — я положил руку на холодный чугун, — завтра я уезжаю в Гатчину и, боюсь, задержусь. Пока меня не будет, вы тут полный хозяин.

Он оторвался от какой-то шестерни, смерив меня тяжелым взглядом.

— Иди уж, счетовод. Без тебя разберемся. Главное, чтоб голова твоя цела осталась. Да смотри, не шибко кланяйся там этим павлинам в перьях. Ты им не ровня — ты выше.

Неожиданный наказ от старого самородка тронул меня, будто я получил его отеческое благословение.

Последний пункт подготовки — броня, поскольку в Гатчине меня будут встречать по одежке. Любая складка на сюртуке будет рассматриваться под лупой. Я не мог позволить себе вид нищего просителя или зарвавшегося нувориша. Вместе с мадам Лавуазье, у которой был безупречный вкус, мы отправились к Фрелиху, лучшему портному на Невском.

— Фрак? К завтрашнему дню? — маленький, юркий немец всплеснул руками. — Сударь, вы смеетесь! На такой фрак надобно неделю, не меньше!

В дело немедленно вмешалась мадам Лавуазье. После десяти минут щебетания на французском и демонстрации мной туго набитого кошелька выяснилось: имеется почти готовый заказ для молодого князя, который изволил уехать на медвежью охоту, вместо того чтобы явиться на примерку.