Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Примерка, которую он устроил, походила на священнодействие. Фрак из черного английского сукна сел почти идеально. Фрелих, цокая языком, порхал вокруг меня с сантиметром и мелом, закалывая булавками то на плече, то на талии.

— Чуть убрать в спине… фалды на полдюйма короче, по последней лондонской моде… и воротник, сударыня, непременно стоячий! — лепетал он.

Через два часа, оставив щедрый задаток, мы ушли с обещанием, что к утру всё будет готово. Это был костюм для дела, человека, знающего себе цену.

Вечер я провел в тишине своего кабинета, внося последние штрихи в механизм маски. Я тщательно проверял плавность хода вуали, надежность замка. Эта маска — мое оружие, единственный аргумент в предстоящем разговоре с теми, кто привык мерить мир чистотой крови.

Утро разбудило меня звоном колоколов и криками уличных разносчиков. Новый фрак сидел безупречно: сукно приятно тяжелило плечи, а высокий накрахмаленный воротник заставлял держать голову прямо. Спускаясь по лестнице, я чувствовал себя облаченным в броню. В руке — ларец из черного дерева, где спал мой хищник. Я шел в бой.

На пороге меня ождал сюрприз. Спиной ко мне, глядя на суету Невского, по которому уже грохотали пролетки и тащились груженые возы, стоял граф Толстой. Выглядел он словно холодное изваяние — в парадном мундире Кавалергардского полка: белый колет, сверкающий золотым шитьем, начищенные до зеркального блеска ботфорты и тяжелый палаш в стальных ножнах на боку. В нем ощущалась не личная слепая, бездушная мощь государства, способная как вознести, так и раздавить любого, не разбирая.

Услышав мои шаги, он медленно обернулся. Его отстраненный взгляд скользнул по моему новому фраку, задержался на ларце и, наконец, впился мне в лицо. Секунду, другую он молчал.

— Мастер, — поприветствовал он меня. — Я вчера погорячился. Мой долг — обеспечивать вашу безопасность. Приказ есть приказ.

Он не извинялся, упаси Боже. В его системе координат извиняться перед таким, как я, было немыслимо. Однако эта сухая фраза была признанием силы, которой вынужден подчиниться даже он. Для аристократа его круга произнести такое равносильно публичному поражению. Сомнений не оставалось: он был у Сперанского, и разговор там вышел очень жестким.

Послать его к лешему после такого? Это было бы еще большей глупостью — объявлением войны всему государственному аппарату, который он сейчас олицетворял. Я вздохнул, принимая его вынужденное перемирие.

Он развернулся и прошел к карете, ждавшей у входа, к тяжелому дорожному экипажу с гербами на дверцах, запряженному четверкой вороных. На козлах сидел кучер в ливрее, на запятках — двое вооруженных бойцов. Ощущение, будто это конвой.

Путь в Гатчину прошел в абсолютном молчании. За городской заставой молодой офицер, завидев герб на дверце и надменный взгляд графа, вытянулся в струнку. Тракт разбит после дождя. Карету сильно трясло, колеса то и дело ухали в глубокие, заполненные грязной водой колеи. Мимо проплывали унылые пейзажи: чахлые перелески, почерневшие избы с соломенными крышами. Крестьянские телеги шарахались на обочину, и мужики в рваных армяках почтительно снимали шапки.

Всю дорогу я слушал скрип, мерный цокот копыт, мое собственное дыхание. И тихий, едва заметный стук пальцев Толстого в перчатке по эфесу — единственный звук, который он издавал. Этот мерный стук действовал на нервы. С непроницаемой маской на лице он смотрел в окно, отгородившись от меня невидимой стеной.

«Враг» — слишком простое слово. Передо мной сидел сложнейший человек. В мое время таких называли «силовиками»: люди, для которых приказ выше морали, а сила — единственный аргумент. Тип опасный, зато предсказуемый. Этот человек был одним из самых опасных людей Петербурга. Его боялись, уважали, его имя открывало двери и заставляло замолкать самых горластых спорщиков. Не понимаю, почему он не перестрелял на дуэлях тех, кто говорил про его «бегство». Может действительно похмелье мучило, было не до этого.

Сейчас моим главным врагом была сама система, косная, неповоротливая махина. И Толстой — ее идеальное воплощение. Чтобы победить систему, нужно понять ее изнутри. И вот он, ее представитель, в полутора аршинах от меня.

Наше молчание в карете превратилось в безмолвный поединок. Он пытался разгадать, что за диковинный зверь сидит напротив, из-за которого его, боевого офицера, сослали в няньки к мастеровому. Я же искал в нем слабые места, болевые точки, те рычаги, за которые можно будет дернуть. Честь? Верность Государю? Скука?

Гатчинский дворец — любопытное место. В нем читалась строгая, почти аскетичная мощь любимой резиденции покойного императора Павла. Здесь все дышало порядком и дисциплиной. В воздухе стоял густой запах воска от тысяч свечей, натопленных голландских печей и едва уловимый аромат ладана из дворцовой церкви. Стоило нашей карете въехать во внутренний двор, как молчание между мной и графом было нарушено.

— Вам тут не Зимний, мастер, — бросил Толстой, глядя на ровные шеренги гвардейцев на плацу. — Тут слово офицера — закон. И шума не любят. Держитесь меня и помалкивайте.

Задержавшись на верхней ступеньке кареты, я повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Благодарю за совет, граф. Однако в вопросах, касающихся моего ремесла, я предпочитаю говорить сам за себя.

На его лице не дрогнул ни один мускул, зато в лицо на мгновение выдало недовольство. Этого было достаточно. Он все понял.

Эффект от нашего совместного появления превзошел все ожидания. Весть о том, что мастер Саламандра, победитель Цеха, прибыл в сопровождении самого графа Толстого — человека, который едва не отправил на тот свет моего товарища, Воронцова, — разнеслась по дворцу быстрее сквозняка. Когда мы вошли в анфиладу залов, десятки взглядов вонзились в нас, будто шпаги. Молоденькие фрейлины глазели с любопытством. Старые вельможи в шитых золотом мундирах — с холодным, оценивающим прищуром. А гвардейские офицеры, товарищи Толстого, — с неприкрытой враждебностью. Граф не замечал этих взглядов. Он шел с каменным лицом. Конвоир, а не спутник — мне кажется это было явно заметно.

Ассамблея была в самом разгаре. Шуршали шелка, звенели шпоры, воздух был насыщен ароматами духов и пудры. Вдовствующая императрица Мария Федоровна восседала на невысоком возвышении, окруженная свитой. Заметив меня, она едва заметно кивнула камергеру. Музыка стихла. Зал мгновенно замолчал, сотни глаз обратились ко мне.

Сердце ухнуло. Опираясь на трость, я медленно пошел вперед. В руке я сжимал шкатулку с маской. Каждый шаг по натертому до зеркального блеска паркету отдавался эхом. Толстой остался у колонн, предоставляя мне самому пройти этот путь.

Подойдя к возвышению, я низко поклонился.

— Ваше Императорское Величество.

— Рады видеть вас в добром здравии, мастер, — голос ее был по-матерински теплым, правда в глазах плясали лукавые искорки. — Весь Петербург только и говорит, что о ваших приключениях. Надеюсь, они не помешали вам исполнить свое обещание?

— Никак нет, Ваше Величество.

Я протянул ларец из черного дерева. Камергер принял его и передал Императрице. С царственным, неторопливым жестом она откинула крышку. По залу пронесся отчетливый вздох восхищения. Даже на расстоянии, в полумраке, маска выглядела живой: хищная, покрытая переливающейся жемчужной шкурой, она казалась диким зверем, притаившимся на черном бархате.

Мария Федоровна взяла ее в руки. На ее лице отобразился неподдельный восторг, который и отличал ее от всех остальных. Она провела пальцем по жемчужной поверхности, коснулась острых клыков.

— Позвольте, Ваше Величество, — набравшись смелости, произнес я. — У этого зверя есть секрет.

— Покажите же, мастер, не томите! — воскликнула она с нетерпением.

Я поднялся на ступеньку и осторожно надел маску на Императрицу. Жемчужная шкура идеально легла на ее тонкие черты, скрыв сеточку морщин и усталость, оставив властный изгиб губ и аристократический подбородок. Она перестала быть пожилой женщиной — она стала символом, ожившей легендой.