Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Я так погляжу, вы тоже не в восторге, граф.

Он медленно повернул голову. В его черных глазах вспыхнул холодный огонь.

— Рад, что мы поняли друг друга без лишних слов, — процедил он сквозь зубы.

Я перечитал письмо еще раз, вникая в каждую витиеватую фразу, в сухой канцелярский параграф. И с каждой строчкой абсурдность происходящего лишь нарастала.

Приказ за подписью Сперанского.

«Во исполнение высочайшего повеления и во избежание дальнейших эксцессов, подрывающих честь офицерского мундира…» — так начинался этот документ. Далее сообщалось, что за участие в дуэли оба фигуранта понесли наказание. Капитан Воронцов отзывался со своего поста и получал новое назначение — без уточнений, куда именно. Граф Федор Толстой, чье поведение Государь счел недопустимым, избежал позорной ссылки в сибирский гарнизон лишь благодаря заступничеству начальства.

«Господин Сперанский, — говорилось в письме, — счел возможным направить неуемную энергию и несомненную доблесть графа на пользу Отечества в деле, требующем твердой руки».

И «польза» эта заключалась в том, что новым назначением графа Толстого становилась должность его вчерашнего противника. Его задача — обеспечение полной и всесторонней безопасности ювелирного дома «Саламандра». И, что было подчеркнуто особо жирной линией, защита проекта государственной важности — гильоширной машины. В конце содержалось прямое указание уже мне: форсировать работы над станком для доклада лично Его Императорскому Величеству.

Отложив письмо, я прислушался к шуму в голове. Сперанский. Ах, Михаил Михайлович, ну и лис. Ну и змея. Связать нас одной цепью… до такого даже я бы не додумался. Однако сквозь шок проступила другая мысль. «Защита проекта». Так вот какова была истинная задача Воронцова. Защита гильоширной машины.

Не то, чтобы я наивно думал, что за короткое время аристократ вдруг резко подружится с мещанином. Я всегда подозревал, конечно, что-то такое. Догадывался, что его дружеское расположение — не душевный порыв. Тем не менее где-то в глубине души, в том наивном уголке, что еще остался у старика Звягинцева, теплилась надежда, что дружба Алексея Воронцова и Григория Саламандры была настоящей. Что он и впрямь стал мне товарищем. А он просто охранял ценный механизм. Верного пса отозвали, заменив на более злого, и вся наша хрупкая, едва зародившаяся дружба оказалась служебной обязанностью.

Обидно, конечно. Но ожидаемо. Уж за столько лет я давно понял, что дружба проверяется только временем, годами.

Осознание истинной роли Воронцова было неприятным. Он все это время был стражем, приставленным охранять государственный проект. Мою персону — лишь постольку-поскольку. Сперанский, гений интриги, одним росчерком пера лишил меня союзника и обесценил саму возможность дружбы в этом мире.

Я поднял на графа глаза. Тот, кажется, откровенно наслаждался моим молчаливым шоком — на его красивом лице застыло выражение скучающего превосходства. Он наверное ждал, когда я, безродный мастеровой, приду в себя и начну лебезить, благодарить за высочайшую заботу.

Когда он наконец заговорил, от выбранного им тона меня аж перекосило. Это был инструктаж.

— Итак, слушайте сюда, мастер, — он даже не счел нужным назвать меня по имени. — Раз уж меня приставили к вашей конторе пастухом, придется наводить порядок. Ваше счастье, что я человек военный и привык действовать по уставу. Диспозиция следующая.

Подавшись вперед, он бесцеремонно смахнул с моего стола несколько эскизов и, схватив перо из чернильницы, которыми я уже давненько не пользовался, приготовился чертить прямо на чертежах. Инстинктивно моя ладонь накрыла бумаги.

— Граф, эти документы не стоит портить.

На мгновение он замер, уставившись на мою руку, затем с кривой усмешкой убрал перо.

— Как скажете. Запомните на слух, раз уж вы такой неженка. Отныне вокруг вашего дома я выставляю четыре пикета. Мои люди. Бывшие егеря, стреляют белке в глаз со ста саженей. Любой, кто сунется к дому после заката, будет сперва окликнут, а потом получит пулю. Без разговоров. Вам ясно?

Я молчал. Внутри медленно раскалялся тигель, и расплавленный металл моего терпения вот-вот должен был прожечь тонкую оболочку вежливости. Он же тем временем продолжал рисовать в воздухе схему моей тюрьмы.

— Далее. Вход и выход, — продолжал он, не обращая внимания на мое молчание. — Все ваши работники, от этого седобородого механика до последнего мальчишки, получат от меня медные бляхи. Кто без такой сунется — будет бит и брошен в холодную. А что до ваших гостей-вельмож, то сперва мой унтер будет докладывать мне, а уж я решу, достоин ли гость вашего внимания. Все ваши выходы в город — только с моего личного дозволения и под конвоем. Это не обсуждается.

Пока он говорил, я взял со стола штихель и кусок воска, принявшись медленно, демонстративно выводить на нем бессмысленную линию. Руки нужно было чем-то занять, иначе они сожмутся в кулаки. Этот напыщенный римский проконсул, читающий эдикт дикому племени, был невыносимее всех моих прошлых врагов вместе взятых. Он не обеспечивал защиту, а оформлял арест.

Закончив инструктаж, он с удовлетворением откинулся на спинку кресла.

— Вот так, мастер. Четко и по-военному. Порядок — залог успеха. И последнее. Завтра поутру я пришлю сюда плотников. Эти ваши окна на улицу — блажь и дыра в обороне. Велю заколотить их глухими ставнями. Чтобы ни одна шальная пуля и ни один любопытный глаз не пролез. Будете сидеть в тишине и покое, как мышь в норе. Так оно надежнее. И делайте, делайте скорее это чертову машину.

И эта последняя фраза стала детонатором.

«Окна». Мой торговый зал, витрина, выходящая на Невский, — это же мой манифест. Символ того, что я, безродный, смог построить в сердце Империи свой мир, открытый для всех. А он хотел заколотить его досками. Превратить мою «Саламандру» в ящик. В тюрьму.

Штихель с сухим треском сломался в моих пальцах.

С грохотом отодвинув кресло, я поднялся. Каждый мускул протестовал, но я встал, опираясь на трость, и посмотрел на него сверху вниз. Этот звук заставил Толстого вздрогнуть.

— Вон, — мой голос прозвучал почти шепотом, но в тишине это слово прозвучало выстрелом.

Толстой замер с вытянувшимся лицом. Он смотрел на меня так, будто у него на глазах говорящая собака вдруг процитировала Вольтера, — в его глазах отразилось незамутненное изумление аристократа, столкнувшегося с немыслимым.

— Что вы сказали? — переспросил он, уверенный, что ослышался.

Я выпрямился, ярость придавала сил.

— Я сказал, чтобы вы покинули мой дом, граф, — отчеканил я, указывая концом трости на дверь. — Я не нуждаюсь в ваших услугах. А с господином Сперанским разберусь сам.

Кровь хлынула ему в лицо, он дернулся, будто от удара. Под кожей заходили желваки, искажая его лицо в звериной гримасе. На его лице просматривалось потрясение хищника, которого внезапно укусила добыча. Он подскочил, его рука сама дернулась к эфесу шпаги. Воздух между нами затрещал от ярости. Я не отступил, лишь крепче сжал рукоять трости.

— Да кто ты такой, чтобы мне указывать⁈ — взревел он, его голос сорвался на хриплый, звериный рык. — Червь! Мастеровой! Калека с палкой, возомнивший себя вельможей!

— Я владелец этого дома, в котором вы — гость, — чеканя каждое слово, процедил я.

— Не ты меня на эту каторгу назначал, ювелир!

Его остановили не мои слова и не здравый смысл. Натянулась невидимая цепь, наброшенная Сперанским. Приказ есть приказ. А с учетом заступничества начальства, он должен был вообще не отсвечивать ближайшее время. Осознание этого, кажется, взбесило его еще больше. Он стоял, тяжело дыша, в его глазах полыхало бессильное пламя.

Сердце колотилось о ребра, как пойманная птица, однако в кабинете прозвучал спокойный тон старика Звягинцева, привыкшего разговаривать с сильными мира сего.

— Верно, граф, — произнес я, не отводя взгляда. — Поэтому вы пойдете к господину Сперанскому и доложите ему, что мастер Григорий отказывается с вами сотрудничать. Слово в слово. А если не поняли с первого раза, повторяю: вам запрещено входить в этот дом. Мои люди вас не пустят.