Экс на миллион (СИ) - "Greko"

— Изосим, хорош глазеть на раны! Доктор Изьке нужен. И я знаю, куда податься. Тут недалече.

— Ты оставишь нас одних? — по-английски спросила Анна. С вызовом и сверкая глазами.

— Какой у меня выбор? — парировал я тихо и твердо.

— У тебя рубашка в крови. Переоденься!

Моя любовница брезгливо или недовольно поджала губы и сморщила свой лобик, что мне категорически не нравилось. Как старушка, право слово. Есть такие девушки в разных селеньях — молодые, а лоб в морщинах, когда эмоции захлёстывают.

Не желая вступать в ненужные препирательства, я умчался заметать следы, накинув бекешу поверх испачканной рубашки. Поманил за собой Оську. Поручив ему заново заколачивать окно, прибрал гирьки свои смертоносные, летучие. И под аккомпанемент ритмичного стука молотка затащил во двор трупы, все четыре оставшихся тела, включая дурного дворника. Попозже выкину их где-нибудь на углу. Судя по всему, такого «добра» по Москве сейчас хватало с избытком.

Споро добежал до перекрёстка и выглянул. Обычно оживленная, Пречистенка поражала безлюдьем с редкими солдатскими патрулями. Рельсы заметены. Снег почернел. Неподалеку жгли остатки разломанных вывесок, спиленные огромные трех- и одноствольные телеграфные столбы, останки экипажей, звеньях заборов. Пепел разлетался и накрывал арбатские переулки.

«Как не ныкайся, здесь я Изю не пронесу. Или на старых „гостей“ наткнусь. Или на солдат. Я что, армейских не знаю? Да меня мигом схватят с таким-то грузом на руках».

Твердо решил для себя, что Изю нужно доставить к Плехову. Значит, нужно изыскать возможность пробраться вдоль четырех кварталов. Или насквозь. Последнее — сомнительно. Ворота, калитки всех домов заперты. Все обыватели, как и мы, отсиживаются по домам за глухими заборами.

«По Остоженке двинем. Там, вроде, не стреляли».

— Ося! Сейчас берем Изю и тащим его к доктору. Я понесу на руках. Ты впереди. Дистанция метров двадцать. Если патруль или непонятная группа людей, сразу возвращаешься назад, и думаем, как прорваться.

Вернулся в дом. Зарядил свежей обоймой браунинг. Протянул его Анне.

Англичанка смотрела на меня так зло, что впору заволноваться, вручив ей оружие.

— Анюта, верь, я вернусь! Давай покажу, как снимать с предохранителя.

Аня выдала тираду, которой я не понял. Видать, обматерила меня на великом, могучем английском.

«Нужно будет потом спросить. Упущеньеце с моей стороны! Изучение любого языка начинается с матюгов».

Есть бабы, с которыми хоть в разведку, хоть на танцы, где за углом тебя хулиганы поджидают. Такой что ни скажи, ответит: «я с тобой». Или «чем помочь?». Или молча перезарядят тебе ствол. Без упреков, без лишних вопросов. А есть такие, как Анька. Такой нужно ответить на сто вопросов, убедить, что так нужно, что иного выхода нет и… все равно остаться виноватым. И уйти, неся на плечах груз этой вины, которую тебе не один раз припомнят. Если коротко: есть женщины-матери или друзья-соратницы, а есть женщины-любовницы. С такими в постели хорошо, а по жизни не очень. Вот и Анька, похоже, из таковских, из постельно-усладных.

— Ты на меня глазами не сверкай, дорогая! Сам погибай, а товарища выручай. Так у нас, у русских, заведено, — ответил я, не собираясь больше оправдываться, и пошел устраивать Изе носилки.

Пригодилось пальто-поло, которое я себе прикупил по совету своего домашнего стилиста Марьи Ильиничны. Положили на него застонавшего Изю и, подхватив с обеих сторон с края, потащили на двор. Осе было больно и трудно, но он держался. Выглядел он на удивление собранно. Не так, как получасом раньше. Красава, что сказать.

— Сейчас до угла с Остоженкой доберемся, а дальше я сам понесу, — успокоил я парня.

Дошли не спеша. Остоженка, как и Пречистенка, вымерла. Ни традиционных нищих у церкви Воскресения Словущего, ни насельниц Зачатьевского монастыря, ни извозчиков, пересевших на сани по зимнему времени. И солдат тоже нет — и то хлеб. Нам-то всего метров пятьсот пройти, и на месте.

— Ося, клади Изю на землю и пробегись до ближайшего перекрестка.

Ося безропотно подчинился. Добежал до Полуэктовского. Вернулся.

— Все тихо.

— Помоги мне Изю на руки поднять.

Утвердив не прекращавшего стонать парня на руках, я двинулся вперед. Ося, как и договаривались, умчался на разведку.

По его сигналу прошел один перекресток, следующий, еще один. Дурнов переулок, Лопухинский. Везде абсолютное безлюдье. И непривычная уличная тишина. Вернее, совсем изменились звуки города, к которым успел уже привыкнуть. Смолкли колокола. Не скрипят колеса телег и пролёток или полозья залетевших на голую мостовую саней. Не орут мальчишки-газетчики и уличные зазывалы. Нет гомона людской толпы. Только где-то далеко, в других районах, продолжали раздаваться беспорядочные выстрелы.

— За Всеволожским солдаты стоят на Остоженке, — доложился Ося, вернувшись ко мне.

— Твою ж налево!

— Там штаб округа. Видимо, выставили караулы.

— Могут и стрельнуть. Сворачиваем на Лопухинский. Ищи проход между домами.

Я уже порядком устал. Дыхалка еще держалась, но руки тело Изи уже прилично пооттягивало. До дрожи. Привалился к стене углового дома, чтобы было полегче. Опер свою несчастную ношу об колено.

«Ниче, Вася, держись, — подбодрил себя. — Своя ноша не тянет. И ты, Изя, крепись, недолго осталось. И как только в будущем людям пришло в голову назвать творящийся трэш „старыми добрыми временами“. Хруст французской булки им подавай. Не подавитесь!»

Ося включил форсаж и скрылся в переулке. Через несколько минут примчался обратно.

— Есть! Есть проход. Не доходя до доходного дома, кто-то часть забора снес. Свистнул!

— Наверное, на баррикаду утащили. Далековато вышло, да охота пуще неволи. Подхватывай Изю, одному мне уже не донести.

Вдвоем стало полегче. Трусцой добежали до пролома. Свернули внутрь квартала. Запетляли между сараев, дровяников и куч строительного мусора, пока не уперлись в перекрытый двор, хода из которого, как ни тыкались, не нашли. Что делать? И вдруг — о, чудо! — я понял: мы выбрались к задам аптеки почтенного провизора Чекушкина. Вот же знакомый ледник, в который как-то спускался за провесной ветчиной! Есть Бог на свете, есть!

Не выпуская из рук края пальто, забарабанил пяткой в дверь черного хода.

— Кто там? — тут же отозвался незнакомый испуганный голос.

— К доктору Плехову! Скажите, Вася Девяткин пришел!

Дверь тут же отворилась. Я, немного развернувшись, своротил голову через плечо. На пороге стоял совсем юный паренек в двубортной шинели студента медицинского факультета с потемневшими пуговицами. В руке он сжимал маузер. И его дуло смотрело мне прямо в лицо.

— Спрячь «дуру» и помоги! Не видишь: у меня раненый! — я так зверски ощерился, что студент отшатнулся.

— Проходите! — несколько растерянно предложил он и махнул маузером в сторону коридора. Потом смутился, недоуменно посмотрел на свое оружие. Покраснел и спрятал пистолет в карман шинели. — Несите в смотровую. Я покажу дорогу.

— Не нужно. Я жил в этом доме. Дорогу и сам найду. Лучше подхвати пальтишко у заднего несуна. Он уже еле дышит.

— Так вы тот самый Вася⁈ Доктор все сокрушался, что вас с нами нету.

— Зачем я тут понадобился?

— Вы проходите. Сами все увидите.

И я увидел.

(баррикада на Малой Бронной)

Дом на Всеволожском совершенно преобразился. Весь первый этаж, все его закутки были заняты людьми в окровавленных повязках. Десятки пострадавших, подстреленных, контуженных. Плеховы и Чекушкин превратили свой дом в мини-госпиталь. Я предположил, что в комнатах второго этажа картина аналогичная.

— Явился — не запылился! — сердито окликнул меня аптекарь, куда-то поспешавший, прижимая к груди кучу пузырьков. — Где тебя черти носили? То же небось с этими, с революционерами?