Экс на миллион (СИ) - "Greko"

Кое-как, тыкаясь в стены сараев, выбрался к следующему переулку. Теперь меня ждал забор каменный, с калиткой, утопленной в землю и со столь низкой притолокой, что, не склонив головы, не выйдешь. Я парень не гордый. Могу и шею согнуть и «русскую» сплясать, коли попросят.

Прикрыв за собой дверцу, извинившись про себя перед хозяевами за незакрытый засов, вышел в переулок. В самом его начале что-то чернело на снегу. Наверное, чье-то тело, уже немного запорошенное снегом.

Покрутил головой, надеясь найти внутренний проезд. Тщетно. Плотненько так застроен доходными домами Дурнов переулок вопреки названью. К ним во двор хрен попадешь. Въездные арки плотно закрыты высокими крепчайшими двустворчатыми воротами. Дворники тут — чистые звери. Умоляй не умоляй — пальцем не пошевелят, чтобы калиточку открыть. Плехов предупредил.

Делать нечего, двинулся к Остоженке.

И тут же развернул лапти, прижавшись плотнее к темному забору. Слух меня не подвел. Около проезда к Зачатьевскому монастырю стоял конный патруль. Не казаки, а уланы в узнаваемых четырёхугольных киверах-конфедератках. Разглядел их неясные силуэты, рельефно вычерченные в свете луны.

Снова пришлось лезть через забор и шариться в потемках в поисках прохода через внутренние строения старых дворянских усадьб. Разок чуть не провалился в выгребную яму. Характерный запах подсказал, что дело не чисто в полном смысле этого слова.

Кое-как выбрался в Полуэктовский, чудом не изорвав и не изгваздав бекешу. Оставался последний рывок, самый длинный квартальный отрезок.

«Ну ее к черту, эту прогулку через дворы. На подходе к Мансуровскому точно заплутаю. Нужно попробовать через Пречистенку рвануть».

Сказано-сделано. Помогло зарево догорающей вдали баррикады. Прижимаясь к стене длиннющего дворца, маскируясь за его колоннами, немного выдающимися за пределы основного здания, легко проскочил треть пути. А потом крадучись, пригнувшись, а вдоль светящихся окон чуть ли не ползком, добрался наконец-то до поворота на Мансуровский.

Все! Почти дома. Теперь только с трупами разобраться.

Ключ от калитки мне в помощь и силушка богатырская. Перетаскал задубевших покойничков поодиночке направо и налево: двоих поближе к Остоженке, двоих — к Пречистенке. За последствия вообще не волновался. Кто на меня даст показания? Налетчики? Да они дом Марьи Ильиничны теперь будут за версту обходить. И меня вряд ли запомнили. Все слишком стремительно вышло. Главный фигурант — вон он, валяется на углу. Подберут потом, бросят на телегу и хмыкнут: еще один «леволюцинер»! Да и не до меня сейчас полиции. Тюрьмы, полицейские дома, уверен, нынче забиты до отказа. Как-то так…

Крадучись, как почетный трупоносец, вернулся к дому и тихо открыл замок своим ключом. Дверное полотно резко распахнулось. В грудь мне уперлось дуло браунинга. И я с ужасом разглядел в слабом свете из прихожей, что палец Анны лежит на спусковом крючке, и она, крепко сжав губы и сузив глаза, на него жмет.

[1] Реальная личность. Тихон Петрович Панченков действительно участвовал в декабрьских боях на Малой Бронной в качестве командира студенческой дружины. Впоследствии, уже в СССР, стал генерал-майором медицинской службы, бессменным руководителем больницы МПС на Волоколамке, изобретателем оригинального метода анализа СОИ. Жил он, кстати, и даже практиковал в годы нэпа в том самом доме с аптекой во Всеволожском переулке.

Глава 13

Мамона требует своего или пир на костях

Анька, дуреха, забыла все мои наставления по поводу предохранителя. Нажать нажала на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Это ее разозлило еще больше, чем мое долгое отсутствие. Вот и пойми этих женщин! Не пристрелила любовника — повод порыдать. Взахлеб. Даже не стал на нее ругаться. Понятно, что была на взводе. Ночь. Кто-то ковыряется в замке… Надо было бы окриком предупредить, что это я, да побоялся чужое вынимание привлечь.

С того дня что-то сломалось в наших отношениях. Что-то их покинуло безвозвратно, сбежало, как Солоник из «Матросской тишины». В итоге, родилась смертельно-обиженная любовь. Обреченная. Опытом моим дознано, что к этому все придет. Убедился в справедливости своих предчувствий, когда справляли Рождество. Или еще раньше? Когда Анна перестала оставаться у меня на ночь?

Ох уж это Рождество в истерзанном городе! Казалось, гибель нескольких тысяч человек, включая женщин и детей, забитые до отказа тюрьмы и больницы должны были загнать Москву в траур.[1] Но нет. До самого любимого Россией праздника оставалась всего неделя. Еще кое-где хлопали выстрелы, еще почерневшие закопчённые стены пялились на улицы глазами-проломами от снарядов, а москвичи окунулись в предрождественскую суету с прежним, дореволюционным энтузиазмом. Будто и не было ничего — ни трупов, ни крови на снегу, ни рукотворных пожаров. Лишь газеты сетовали, что на ярмарках «покупатель сузился» и вместо индейки берет гуся.

У «Елисеевского» не протолкнуться от экипажей, отправленных за «колониальным» товаром, за трюфелями, анчоусами, устрицами и пахучими сырами. На ярмарках — на Воскресенской и Театральной площадях — бойко торговали елками, снедью и игрушками-украшениями. В Охотном ряду шла битва насмерть за копейку из-за дорогого рыбного товарца и простецкого карасика, снетка или астраханской селедки. Рядом и миллионщик, и нищий спорят с продавцом. Он им копейку уступит, на двадцать обманет. Охотнорядцы — известные жулики, методы обвеса отработали до идеала.

Русь кондовая многоверстными обозами съезжалась на рождественские рынки. Навозила такую гору съестных припасов, что ни в жисть не съесть за праздники миллионной Москве. Многое вернется на Рождество обратно в глубинку. Сотня тысяч рабочих разъезжалась по родным деревням, запасшись подарками, в том числе, и съедобными. Конечно, не индейками, поросятами, гусями, желтобрюхими курами. Не свининой, подернутой розовым ледком. Не рыбой разной, от тяжёлых осетровых бревен и аршинных стерлядей до щеповой копчушки в березовых туесках. Все это богатство разбирали москвичи, позабывшие про недавние ужасы. А отправлявшиеся домой зализывать раны фабричные больше налегали на сладкий припас — на печатные пряники, на сахарный мармелад от Абрикосова, на пастилу, звездную карамель, леденцовые петушки из Тулы, Твери, Вязьмы, Дорогобужа и самой Москвы.

— Раньше, Вася, базилевсом средь рождественских был Конный рынок, — делилась со мной Марья Ильинична. — Ох и богатый был торг сытью веселой, сытью праздничной. Все морожено-переморожено до хрустального звона, снежком свежим укутано — только пятачки поросячьи торчат из зимней перины. Торговали не на вес — поштучно. Некогда было приехавшим мужикам с безменом возиться, только успевай поворачиваться. Ныне же на том месте Морозовская больница, а торг переехал на Воскресенскую.

Моя хозяйка загорелась встретить Рождество по всем правилам. До нашего появления в ее жизни она, по ее признанию, ограничивалась редкими визитами. Но в этот раз все будет по-другому. С елкой, подарками и богатым столом.

Изя еще отлеживался у Плеховых, а в Мансуровском поднялась такая кутерьма, что я днем позорно сбегал на Всеволожский. Марья Ильинична нагнала толпу женщин из Зачатьевской богадельни и затеяла генеральную уборку. Мебель сдвинули, ковры и половички убрали, со стен поснимали картины, зеркала и образа, и давай все драить до блеска, полы мастикой натирать, да ручки дверные полировать до блеска. Потом пришёл черед закупок и топившейся безостановочно кухонной плиты. Несчастный Ося, возможно, впервые на минутку пожалел о своем переезде. То комоды двигал и стол дубовый, неподъемный. То дрова носил как каторжный. То таскался вместе с поварихой за покупками и возвращался домой нагруженным ишаком. Загоняли парня. Но он не роптал. В главном зале поставили кровать, которая ждала возвращения Изи в самый Сочельник. Антонин Сергеевич разрешил. А Марья Ильинична категорично настояла, чтобы «бедный мальчик» пожил до выздоровления в ее комнатах и в меру своих сил присоединился к празднику.