Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович

При этих словах Катюха не удержалась и хихикнула.

– Да, – твердо повторила Маша, – доить корову и косить траву. Но один человек сказал мне, что корона слетает только с головой, а моя голова еще на месте. А значит, и корона на ней! Ты можешь научиться крестьянскому труду, сказал он, в конце концов, и зайца можно научить курить, но ты никогда не забудешь, что ты – великая княжна, царская дочь. Что ты могла попытаться изменить хоть что-то к лучшему, но не сделала этого. Я вполне осознанно приехала в Омск. Приехала, зная, что именно здесь находится правительство и военное командование. Приехала, чтобы разобраться в обстановке, – голос великой княжны внезапно затвердел и теперь звенел как металл, – и возглавить борьбу с большевиками. И вы, господа, мне в этом поможете! У меня есть долг перед моей погибшей семьей, а у вас – долг передо мной!

Совершенно не ждавшие ничего подобного от великой княжны офицеры растерянно переглядывались.

– О каком долге вы говорите, ваше императорское высочество? – недоуменно спросил Сахаров.

– О каком? – голос великой княжны зазвенел гневом. – Вы все должны мне! Все до единого! Потому что вы все предали моего отца – своего государя! Вы изменили присяге! Вы не встали стеной на пути заговорщиков, вы поддакивали им или же, – она взглянула на бледного как мел Колчака, – как страус, зарывали голову в песок!

– О каком заговоре идет речь? – дрогнувшим голосом спросил Болдырев.

– О каком? – Великая княжна повернулась к нему, и у генерала от ее взгляда екнула селезенка. Синие глаза потемнели до черноты от гнева и стали еще больше. –  О заговоре Думы и генералов! Или вы не знаете, ваше превосходительство? – Она выплюнула последние слова генералу в лицо.

Болдырев побагровел.

– Вы же были в Пскове в феврале семнадцатого! Вы же были начальником штаба Северного фронта! И вы не слышали, как генерал Рузский кричал на вашего государя, требуя отречения? Как Гучков и Родзянко угрожали ему расправой над семьей? Слышали и молчали! Я не признаю этого отречения! Слышите? Не признаю! Не признаю! – Великая княжна с каждым словом била кулачком по столу. – И моя корона еще на моей голове!

Казалось, Болдырева сейчас хватит апоплексический удар. Он рванул ворот кителя, посыпались пуговицы. Встал, выпучив глаза, глядя на княжну. Захрипел, пытаясь что-то сказать. Потом как-то сразу сник, сел, водя дрожавшими руками по столу. Потом вновь встал.

– Вы… правы, ваше императорское высочество. – Он особо выделил титул. – Я… предатель. Я изменил присяге, данной государю! Более того, именно я принял из рук государя бумагу с отречением. Я должен был застрелить генерала Рузского, Родзянко, Гучкова и остальных, но я не сделал этого. Зато я знаю, что мне делать сейчас!

Болдырев зашарил по кителю, как будто искал что-то. Не нашел, и тут его взгляд остановился на лежавшем на столе нагане Николая. Генерал быстро протянул к нему руку, но великая княжна оказалась быстрее и накрыла ее своей рукой.

– Не выйдет, Василий Георгиевич! Это слишком просто! Вы сначала мне отслужите, а потом уж воля ваша!

Генерал заплакал и поцеловал ей руку. Он снова хотел что-то сказать, но слова застревали в горле.

– Я… клянусь! Простите… Верой и правдой! До последнего дыхания… Ваш слуга до гроба… Простите…

Колчак окаменевшим взглядом молча смотрел на эту сцену. После слов великой княжны внутри его что-то оборвалось. Страус… То, от чего он бежал сначала в Америку, потом – в Японию, потом еще дальше, добравшись аж до Сингапура, то, из-за чего он, наконец, поняв тщетность этого бегства, вернулся в Россию, собираясь добраться до Добровольческой армии и, как все, драться с винтовкой в руках, вдруг догнало и накрыло его с головой. Страус…

Стыд и презрение к самому себе охватили его. Какая винтовка? Он же хотел власти, хотел встать во главе, его амбиции и винтовка! Страус… Здесь, в Омске, его встречали как героя и уже не таясь называли диктатором. А теперь все – эта седовласая девочка перешла дорогу. Он не сможет бороться с ней! Как она сказала: страус, голову в песок. Да, тогда, в феврале, он единственный из командующих отмолчался. Все поддержали отречение, а он просто отмолчался, сидя в Севастополе. Страус… Предатель… Присяга… Честь…

Мысли путались и сбивались в ком. А потом стало легко. Так всегда бывало, когда он находил верное решение. Нашлось оно и сейчас. Честь… Душа – Богу, сердце – женщине (перед мысленным взором на секунду возникло милое лицо Анны Васильевны), долг – Отечеству, честь – никому! Но честь велит служить Отечеству! А Отечество – вот оно, стоит перед тобой и смотрит на тебя большими синими глазами, такими же, как твое любимое море!

Колчак встал, одернул китель.

– Я предатель, ваше императорское высочество, я изменил присяге, я страус. Моя жизнь и честь отныне принадлежат вам! Распоряжайтесь ими, как вам будет угодно! Я готов! Куда угодно! Верой и правдой! Я клянусь положить жизнь, но заменить ту эфемерную корону на вашей голове, о которой вы говорили, настоящей!

Рядом с адмиралом, чуть коснувшись его плечом, встал Тимирев, встал и вытянулся Дитерихс:

– Я присягаю вам на верность, ваше императорское высочество! Верой и правдой! До конца!

Глядя великой княжне в глаза, чуть севшим от волнения голосом Иванов-Ринов произнес:

– Клянусь! Сибирское казачье войско уже завтра присягнет вам на верность!

– Благодарю вас, господа! Иного и не ждала! Но не будем торопить события, – вздохнула великая княжна, – нам еще о многом нужно поговорить с вами. Но думаю, что на сегодня достаточно. Я устала с дороги, все-таки двое суток в поезде, не раздеваясь. Мне необходимо привести себя в порядок и отдохнуть. Завтра мы встретимся вновь. Поэтому прошу вас, Михаил Константинович, и вас, генерал, – она повернулась к Дитерихсу и Гайде, – повременить на пару дней с отъездом на фронт. Надеюсь, в ваше отсутствие там ничего ужасного не произойдет.

Николай смотрел на Машу и просто офигевал, другого слова и не найти. Он ожидал от этой первой встречи чего угодно, но не этого. Она их сломала, переломила о колено. Все сработало – и красота, и молодость, и горе, и сиротство, и вбитое в сознание преклонение перед августейшей особой. Причем ничего заранее ими не обговаривалось. Николай знал, что спокойную и доброжелательную Машу нужно зацепить, и тогда ее уже не остановить. Так было, когда к ней вернулась память, но там была злость, ненависть. А сейчас – гнев! Ее зацепили слова о долге, и на господ генералов и адмиралов сошла лавина августейшего гнева. И они сломались! Теперь они ее с потрохами! А это – «прошу повременить»! Вроде просьба, но сказано как приказ! Да, кровь! Царская кровь! Ничего не скажешь! И эта девушка хотела доить коров? Это она-то, рожденная в Петергофе? Не смешите мои ботинки!

Дворец покинули в сопровождении полковников Кобылинского и Волкова. У подъезда к Шереметьевскому подошел Попов.

– Поручик, я слышал, вы будете подбирать людей для охраны ее высочества.

– Собственно я, – растерялся Андрей, – нет. Это поручили полковнику Кобылинскому. А в чем дело?

– Возьмите меня, – заторопился Попов. – Не смотрите, что руки нет, я стреляю хорошо и в остальном здоров. Я обязан, понимаете, я ей жизнью обязан. Я зубами рвать буду!

– Я скажу полковнику, – успокоил его Андрей. – А еще есть желающие?

– Конечно!

– Вот вы и поговорите с людьми, вы же лучше их знаете.

До гостиницы «Европа», как помнил Николай, было рукой подать, пять минут пешком. Когда он в будущем был в Омске, она называлась «Сибирь». Но пешком идти не дали: не положено. Сели в автомобиль Болдырева и доехали с шиком.

Когда Маша увидела на первом этаже гостиницы ресторан, в котором гремела музыка, а рядом толклись извозчики, громко зазывая клиентов, она сильно расстроилась.

– Я тишины хочу, покоя. Отдохнуть по-человечески! – вздохнула она.

– Да, тут с тишиной не очень, – согласился с ней Кобылинский.

– Тогда, может быть, в «Россию»? – предложил Волков. – Там потише будет. Да и гостиница получше, номера роскошные. Опять же, на Любинской, самый центр, магазины, то, се…