Заморыш (СИ) - Шимохин Дмитрий

Старик стоял, опираясь на костыль, с видом победителя. Он был уверен, что прижал нас к ногтю, видя перед собой чумазых, перепуганных детей, которых так легко развести, надавив на больное.

«Ну уж нет, дед, — подумал я, чувствуя, как внутри поднимается холодная, расчетливая злость. — Не на того напал. Я эту школу прошел».

И молча шагнул вперед, оттесняя растерянного Кремня плечом. Подошел к мешку. Спокойно, не торопясь, затянул узел.

— Поднимай, — бросил я Сивому ровным тоном.

— Чего? — не понял тот, хлопая глазами.

— Мешки поднимай, говорю. Уходим.

Старьевщик поперхнулся своей победной ухмылкой. Кремень дернул меня за рукав:

— Пришлый, ты чего? Он же городового…

— Нет никакого городового, — громко, глядя барыге в глаза, сказал я. — И не будет. Потому что, если он нас сдаст, мы скажем, что он нас надоумил и кто скупкой краденого промышляет. Загребут всех вместе: нас выпорют и отпустят, а он на каторгу поедет, кости гноить. Нам терять нечего, а у него тут добро…

Лицо старика пошло красными пятнами.

— Ты… Ты как разговариваешь, щенок⁈

— Как есть, — отрезал я. — Пошлите, парни. Я знаю место на Лиговке, где за этот свинец настоящую цену дадут. И без концертов.

— Ты чего удумал? Не найдешь ты дурака, кто дороже возьмет! Да вас с этим грузом на первом углу повяжут! — В его голосе прорезалась тревога.

Не слушая старика, я закинул мешок на плечо.

— Не найду дурака, говоришь? — повернулся к нему. — А я дурака и не ищу. Мне честная цена нужна. А ты — хапуга. И трепло.

Старикан остолбенел. Такого он явно не ожидал.

— Пожалеешь! — крикнул он нам в спину, уже не грозно, а обиженно. — Вернетесь ведь, на коленях просить будете!

Мы вышли в переулок. Кремень, пыхтя под ношей, был расстроен и зол.

— Ну ты чего, Пришлый⁈ — набросился он на меня, едва мы отошли подальше. — Зря ушли! Деньги живые в руки шли! Два рубля с полтиной — это ж…

— Отдать надо… — шепнул мне Сивый. — А то и правда сдаст. Скинем груз — и дело с концом.

— Вот свое и отдавайте! Это объедки, — жестко оборвал я его. — Он нас на испуг брал. Цена этому свинцу втрое выше. Не суетись бродяга. Не прогибайся!

— И куда теперь? — уныло спросил Штырь.

— К своим, — уверенно сказал я. — Есть тут рядом один мастер. Человек бывалый, он цену труду знает. К Свечному поворачивай. Там нас не обманут.

Будка Осипа Старцева прилепилась к глухой кирпичной стене доходного дома, как ласточкино гнездо. Из щелей лез сизый дымок, внутри слышалось характерное шипение — старый лудильщик уже был на посту.

— Пойдем, — кивнул я Кремню. — А вы здесь ждите, — шепнул Сивому и Штырю. — Если городовой — свистите так, чтоб уши заложило.

Мы с Кремнем, прихватив мешок, протиснулись внутрь.

Тесная конура встретила нас жаром, густым, едким запахом канифоли и кислой протравы. Старка сидел на своем высоком табурете, склонившись над старым, прохудившимся медным тазом. Паяльник в его руке плыл над металлом уверенно и точно, оставляя за собой блестящий серебристый шов.

Услышав скрип двери, он поднял лохматую голову и глянул на нас.

— Живой, бродяга? — хмыкнул, выпуская клуб дыма из короткой трубки-носогрейки. — А я уж думал, тебя в «съезжем доме» прописали или собаки на пустыре доедают. Быстро ты обернулся. И не один…

Он кинул на дверной проем быстрый, оценивающий взгляд на Кремня в Жигином пиджаке.

— Дело есть, дядя, — без предисловий сказал я, сбрасывая мешок с плеча на земляной пол. Глухой, тяжелый удар заставил дребезжать висящие на стенах сковородки. — Товар принес. Припой тебе нужен?

Кремень с грохотом опустил мешок.

Старка отложил инструмент, вытер черные ладони о кожаный фартук и с кряхтением нагнулся. Коснулся мешковины.

— Тяжелое… Небось, костыли путейные? Или гайки скрутили? Не возьму. С чугункой связываться себе дороже.

— Обижаешь, — усмехнулся я, развязывая узел. — Свинец. Три пуда. Не просто лом какой-то, а пулевой, оружейный. Самый смак.

Лудильщик запустил руку в горловину, выудил несколько сплющенных, грязных комков. Покрутил в узловатых пальцах, поднес к свету, падающему из маленького запыленного окошка. Потом достал из кармана жилетки складной нож и с нажимом процарапал серую корку окисла.

Под грязью тускло, но благородно блеснул чистый металл.

— Со стрельбища, значит, накопали… — протянул он задумчиво.

Морали читать не стал. Вместо этого в старом солдате проснулся прижимистый ремесленник.

Лицо его скривилось, будто от внезапной зубной боли. Бросив пулю обратно в мешок с показательным пренебрежением, он протянул:

— Ну и дрянь! Свинец-то этот с сурьмой, Сенька. Жесткий. Для тонкой работы не годится. Хрупкий будет, не тянется.

Он покачал головой, вполне профессионально сбивая цену.

— А уж вони от него при плавке… Сурьма — она ядовитая, дым сладкий пойдет, удушливый. Травить меня вздумали? Я ж тут угорю намертво. Да и грязи на нем — посмотри! Земля, песок, оболочки томпаковые… Половина веса в шлак уйдет. Мусор это, а не товар.

Кремень, стоявший рядом, напрягся. Его ноздри раздулись. Он уже слышал эту песню от старьевщика полчаса назад и теперь испугался, что нас снова начнут «брить» и выгонят с грошами.

— Не прибедняйся, дядя Осип, — спокойно, но твердо парировал я. — Грязь наверх всплывет, ты ее ложкой снимешь — дело нехитрое, чай не первый год плавишь. А что жесткий — так тебе ж на припой! Для ведер да тазов, для замков всяких — самое милое дело. Крепче держать будет, чем мягкое олово. Сам знаешь, сурьма силу дает.

Старка глянул на меня исподлобья, но в глубине глаз заплясали веселые искорки. Он оценил!

— Ишь ты… Знаю, знаю… Умный ты больно для своих лет. Ну и сколько хочешь за эту «землю»?

— Тряпичник на Лиговке нам по два рубля за пуд давал, мы ушли, — соврал я, повышая ставки. — Тебе, как своему, отдадим по два пятьдесят. Два с полтиной за пуд. Цена честная. В лавке, сам знаешь, вдвое выше.

Старка пожевал губами, прикидывая. Действительно, пуд чистого свинца в скобяной лавке стоил рубля четыре, а то и пять. Если переплавить эти три пуда, очистить да смешать с оловом — выйдет гора отличного третника. На таком запасе он полгода сможет работать, не тратясь на материалы. Выгода была очевидной, и он это понимал.

— Два пятьдесят, говоришь… — протянул он, барабаня пальцами по верстаку. — Это ж… Семь целковых с полтиной за все? Круто берешь, паря. У меня и денег-то таких отродясь не бывало. Я человек маленький.

Это был критический момент. Если откажется — нам придется тащить эти чертовы мешки дальше, и удача может кончиться. Но я видел: глаза у Старки горят. Ему нужен этот металл. Шутка ли, вдвое дешевле обычного!

— Давай, что есть сейчас, — предложил я. — Остальное потом отдашь. Мы не гордые, подождем.

Старка тяжело вздохнул, кряхтя, полез под верстак и вытащил жестяную банку из-под леденцов «Георг Ландрин». Вытряхнул содержимое на стол.

Звякнуло серебро, посыпалась темная, засаленная медь, выпала одна истертая бумажная трешка, но старик тут же ловко накрыл её ладонью и спрятал обратно в карман штанов — видимо, неприкосновенный запас на черный день.

Затем начал считать, слюнявя грубые пальцы. Кремень следил за каждым его движением, как голодный коршун, беззвучно шевеля губами.

— Рубль… Два… Медью еще восемьдесят копеек… Еще гривенники… — бормотал Старка, сдвигая монеты.

В итоге он сгреб всё это богатство в одну кучу.

— Вот вам три рубля с гривенником. Больше ни копейки наличности не наскребу, хоть режь меня на части.

Кремень разочарованно вздохнул. В этой среде не принято было давать в долг.

— Маловато будет, — нахмурился он, делая шаг к столу. — Мы спины рвали… Рисковали…

Старка глянул на него, потом перевел взгляд на нашу измотанную, грязную компанию. Задумался.

А я осмотрел закопченную мастерскую и взгляд зацепился за гвоздь у печки. Там висел старый, пузатый медный чайник. Потемневший от времени, с одной внушительной вмятиной на боку и с толстыми стенками. Медь под слоем копоти тускло сверкнула красным золотом.