Авиатор: назад в СССР 4 (СИ) - Дорин Михаил

Месть, око за око, справедливость — ничего из этого я не получу, убив этого человека. Перейдя снова черту, которую я переступал в прошлой жизни и не раз — нельзя. Кто давал мне право распоряжаться жизнью другого человека? И чем я буду отличаться от него?

Рука медленно разжалась, отпустив парня. Где-то вдалеке уже слышалась сирена, но я никому не хотел бы позволить прикоснуться к своей Жене. Снова склонившись над ней, я попытался взять её на руки.

— Серега, ты чего? — остановил меня Костя.

— Я унесу её отсюда. Не мешай.

— Родь, а милиции чего будешь объяснять? Нельзя Женю убирать. Следственные действия и всё такое, — сказал со спины Макс.

— Плевать.

— Серый, не хочешь её отдавать, будь тогда рядом, — положил мне руку на плечо Тёмыч, утирая кровь со своей губы. Видимо, это были следы моих отмашек.

Кто-то дал мне свой китель, чтобы я укрыл Женю. Потом ещё один. Так мы и просидели на холодном асфальте, пока не появились милиционеры.

Очередное утро… вчера погибла Женя. Или не вчера? Разум настолько затуманился, что я не замечаю, как снова тянусь за бутылкой, стоящей у моей кровати. И снова, что-то меня останавливает «нырнуть» в эту самую бутылку.

Хорошо, что окна зашторены. Тем самым я отгорожен от внешнего мира в родном доме моего друга. Он в соседней комнате, уже… не помню, сколько он сопровождает меня в этом путешествии в страну «забвения». И почему я не могу пересилить себя выпить? Неужели разум, понимая, что этим не заглушишь боль, заставляет меня не пить?

— Тёмыч, давай вставай. К барьеру, — прокричал я из-за стола на летней кухне. — Стынет всё.

— Сергей, кончай! Мы только час назад легли, — протирая глаза, подсел ко мне Костян. — Может, хватит? — попытался он вырвать у меня из рук «живительный» пузырёк «Коленвала». — Ты только нам разливаешь, а сам не пьёшь!

Не будь передо мной друг, я бы разбил стеклянный сосуд об его голову. Настолько во мне сейчас много ярости от боли утраты.

— Убери руки, — прорычал я. — Не хочешь, так сиди и смотри, как надо пить.

— Серёга, мы неделю уже здесь, и всё без толку, — рухнул за стол Макс. — Пора уже выходить из запоя. На службу скоро ехать.

— Плевать, — сказал я, и плеснул себе в стакан из бутылки.

— Так и продолжает гипнотизировать стопку? — спросил у парней Тёмыч, вошедший в комнату, на что они синхронно кивнули. — Серый, давай уже выйдем на улицу и подышим. Ты так с ума сойдёшь. Ты ещё при этом умудряешься здоровый образ вести и каждый день зарядку делать. Зарос уже.

После его слов, я подошёл к умывальнику и посмотрелся в зеркало. Ещё несколько дней, и мне можно будет ножницами ровнять бороду.

— Пускай. Не перед кем красоваться, — сказал я и вернулся на место.

— Серёга, неделю назад похороны были. Нам тоже больно. Мы столько уже выпили, что нам за руль нельзя будет месяц садиться, — сказал Костя, намазывая себе хлеб маслом.

— Я вас не держу. Когда посчитаю нужным, тогда и выйду отсюда, — сказал я и направился в комнату.

Когда последний раз ел уже и не помню. Но голод не самое страшное сейчас. В голове каждый день прокручиваю события того вечера. Один из самых счастливых дней моих двух жизней стал самых «чёрным». Мене словно крылья подрезали. Как дальше жить?

Дверь в комнату открылась. В глаза ударил свет солнца, которое я уже давно не видел из-за штор.

— Здорова, гвардеец, — прозвучал откуда-то издалека знакомый мне голос моего инструктора.

— Привет, Николаич. Не вовремя ты. Сейчас мне не хочется…

— Я не пришёл тебя успокаивать. Скороходу вроде меня в сортир не просто ходить, а съездить к своему ученику в Кучугуевскую — целая стратегическая операция. Как живёшь? — спросил он, подойдя ко мне ближе, опираясь на свою палку для ходьбы.

Выглядит ни как сон, поэтому стоит подняться с кровати. Николаевич шёл медленно, оглядываясь по сторонам и оценивая убранство в комнате.

— Если не пьёшь, зачем столько алкоголя занёс сюда? — спросил он, указывая на несколько бутылок водки на столе.

— Много вопросов, Петр Николаич. На первый ещё не ответил, так вы дальше пошли спрашивать, — сказал я, убирая ноги под себя, чтобы Нестеров смог присесть.

— Дерзишь, значит, отходить начинаешь. Так как поживаешь?

— В запой пытаюсь уйти, да не получается. Армию бросить хочу, поводов только она мне не даёт, зараза. В остальном всё прекрасно.

— Может, хватит уже быть рыцарем печального образа, Серега? От твоих страданий лучше никому не станет…

— Да причём тут страдания? Женьки больше нет. На душе паршиво. Я в отпуске. Что хочу, то и делаю, — сказал я и отвернулся в сторону стола, на котором стояла фотография Жени.

Даже сейчас, когда я чувствовал, что мой наставник прав, сознание отторгало эту мысль. Хотелось забыться, а не получалось. Каждый раз, когда мои глаза встречались с Жениными на фотографии, в голове всплывали воспоминания наших с ней свиданий и вечеров, посиделок около моря, первого танца на литературном вечере.

— Одевайся и пошли со мной, — сказал Нестеров, медленно поднявшись с кровати и направившись к окну.

— Куда? Мне никуда не нужно. И что делать дальше я не знаю… ай! — вскрикнул я, щурясь от яркого солнечного света.

Николаевич одним движением развернул шторы и впустил в комнату лучи солнца. Глаза аж заслезились!

— Пошли, сказал! — воскликнул он и бросил мне свитер. — Я тебе покажу, что делать.

Не знаю, почему я решил пойти за Нестеровым. За ним идти не так уж и сложно — со своей травмой он ходит не очень быстро. Вот и я не торопился садиться в его белый «Москвич».

— А откуда машина, Николаич? — спросил я, когда мы отъехали от дома Рыжовых.

— От тестя остался. Его не стало недавно. Вот нам с Ириной по наследству и перешёл. Ты когда разговаривал с Натальей Горшковой крайний раз? — спросил он, выезжая из станицы на дорогу, ведущую в Белогорск.

— С похорон не видел. Это сейчас важно?

— Серый, ты же парень не маленький, с мозгами. Не буду же я тебя учить тому, что отгораживаться от мира невозможно. Ты слишком маленький, чтобы выдержать такую изоляцию.

Я бы на его месте бы не был так уверен. Ещё как смогу.

— К чему про Наталью Александровну спросили?

— Думаешь, ей одной не легко сейчас. Женщина всю семью потеряла, ещё и ты в прятки играешь.

— Если мы едем к ней, то это неудачная идея. Здесь припаркуйтесь, я пешком назад пройдусь, — указал я на остановку на въезде в город.

— Сначала сделаешь то, что я скажу, а потом иди и дальше сиди в берлоге, — сказал Николаевич, и прибавил радио в машине. Он сделал вид, что ему интересен какой-то доклад о количестве собранного хлопка.

«Более 6 миллионов тонн хлопка — таков выдающийся вклад тружеников Узбекистана…», — прозвучала из динамиков реплика выступающего, в ответ на которую раздались громкие аплодисменты.

— Ехать когда собираешься в Осмон? — спросил Николаевич.

— Пока не знаю. Не готов ещё. Я сейчас не уверен, что вообще служить хочу. Как представлю, что в кабину садиться, так сразу Женю вспоминаю. На земле то теперь меня никто не ждёт. Так зачем тогда летать?

— В пехоту пойдёшь?

Ну, в этом у меня опыт имеется. Может и стоит уйти с лётной работы, раз я мотивацию потерял.

— Думаете, примут?

— Думаю, что тебе надо подзатыльник дать, чтоб ты от таких мыслей избавился, — сказал Нестеров, поворачивая с проезжей части на просёлочную дорогу. И куда ведёт она, я прекрасно знал. Кладбище, на котором похоронена Женя — последнее место, куда бы мне сейчас хотелось пойти. Нестеров остановил машину у калитки, достал с заднего сиденья большой букет тюльпанов и протянул мне.

Именно в этот момент пошёл дождь, который явно помешает нормально подойти к могиле. Отсюда её хорошо видно и идти недалеко. Только ноги приросли к полу машины, а руки затяжелели, чтобы дотянуться до ручки открытия двери. Слишком тяжело на душе.

— Иди. Я здесь подожду, — сказал Николаевич, и положил цветы мне на колени.