Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Карету сильно тряхнуло на выбоине. Наконец Толстой не выдержал.

— Я не понимаю вас, мастер. — Голос прозвучал непривычно серьезно, без обычной издевки. Впервые за все время нашего знакомства он обратился ко мне не с насмешкой. — Эти люди… они пытались вас уничтожить. Растоптать. По законам чести, вы имели полное право насладиться их унижением. Могли бы растоптать их и никто бы слова не сказал. Вместо этого вы спасли их. Зачем?

Я встретился с ним взглядом. Судя по задумчивому взгляду, это не праздное любопытство. Этот «волк» пытался меня прочесть и понять мои мотивы, чтобы предсказать следующие шаги. Отвечать прямо — опасно. Молчать — тоже не выход. Я должен был дать ему ответ, который он поймет и примет.

— Скажите, граф, — я позволил себе чуть улыбнуться, — что лучше для Империи: один сильный гвардейский полк или два, пусть и враждующих, но сражающихся против общего врага?

Он нахмурился, обдумывая мою странную аналогию.

— У меня, — продолжал я, — и без того хватает недругов. От мелких завистников, шипящих за спиной, до тех, кто посылает по ночам убийц со стилетами. Ремесленная Управа — это сила. Сотни мастеров, тысячи рук. Я мог бы им «нагадить», но зачем? Зачем мне еще один враг, хотя и сломленный, однако ненавидящий меня? Я предпочел превратить их в… вынужденных союзников. Упаси Боже, мне не нужна их дружба. Мне нужен их нейтралитет и их ресурсы.

Толстой слушал, его взгляд стал еще более внимательным.

— Так ваша цель — власть? — спросил он. — Хотите подчинить себе все ремесло в столице? Стать этаким некоронованным королем ювелиров?

Эка он завернул. Интересно, кем он будет меня считать: мелким интриганом, рвущимся к деньгам, или кем-то большим.

Я устало и искренне усмехнулся.

— Власть над этой кучкой старых интриганов? Граф, это слишком мелко.

Я стал подбирать слова. Как объяснить этому человеку, для которого мир делится на черное и белое, на «честь» и «бесчестие», всю сложность моего замысла? Как облечь в слова тоску старика из будущего по утраченному величию?

— Я вам так скажу, граф, — нашел я слова. — Мне доводилось видеть многие работы парижских мастеров. Изящно. Тонко. Безупречно. И… скучно. Как застывшая вода в вазе. А потом смотришь на наши, русские камни. Уральские. Сибирские. В них дикость, огонь, неправильность. Жизнь. И видишь наших мастеров — того же Илью, Степана. В их руках вековая сила. Они чувствуют металл, как живую плоть. Но почему-то их учат копировать французские побрякушки. Заставляют дикого медведя танцевать менуэт. Это неправильно.

Я посмотрел в окно кареты, на проносящиеся улицы Петербурга.

— Моя цель, граф, проста. Чтобы мой ученик Илья, или его ученик, лет через двадцать приехал в Париж, и когда он покажет свою работу, какой-нибудь условный мэтр Картье не бросил снисходительно: «Недурно для русского варвара». А сказал бы, чертыхнувшись: «Как, вашу душу, вы это делаете?». Вот и все. А для этого мне нужны мастерские, которые будут работать.

Получилось немного пафосно. Зато искренне. Стариковская сентиментальность, не иначе.

Толстой долго молчал. Отвернувшись к окну, он смотрел на проплывающие мимо дома; в мутном стекле я видел его напряженное отражение: сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Когда он наконец повернулся, смотрел он уже иначе. Тепла в нем не прибавилось, зато исчезла брезгливость. Появилась задумчивость — так, наверное, смотрят на непонятную карту перед сражением.

Карета тряслась на ухабах, а в тесном, пахнущем кожей пространстве между нами рождалось нечто новое. До самого дома он не произнес больше ни слова.

Наступило лето. Петербург, стряхнув с себя серую зимнюю хмарь, оделся в зелень и серую дорожную пыль. С теплом в мою жизнь вошло нечто давно забытое — подобие порядка. Хаотичная борьба за выживание сменилась размеренной, продуктивной рутиной. Моя маленькая империя «Саламандра», наконец-то заработала так, как я ее и задумывал.

Как ни странно, партнерство с Ремесленной Управой сложилось. После триумфа в Гатчине поток клиентов превратился в настоящее наводнение, и я, как было обещано, направлял часть заказов «на сторону», окончательно цементируя наш деловой союз. Мое имя стало модой, что несказанно радовало.

Все мое время уходило на два главных проекта. Первым была стройка: стены нового крыла поднялись уже до второго этажа, а под землей своды будущих лабораторий внушали уверенность в несокрушимой мощи. Но главным оставалась машина. Часы напролет мы с Кулибиным склонялись над чертежами. Старик, одержимый своим «огненным сердцем», колдовал над прототипом двигателя, и я не мешал. Пока он творил свое чудо, мы с Ильей и Степаном собирали «мозг» — режущий блок и систему сменных дисков.

Однако жизнь состояла не только из работы. Дважды в неделю я отправлялся к Элен — официально на сеансы «растирания», «прописанные» Беверлеем, который заметил небольшой результат. На деле эти часы позволяли мне снять броню. Пока ее руки разминали забитые мышцы моей спины и плеч, возвращая жизнь рукам, мы шептались. Она рассказывала о слухах в свете, а я делился своими планами. И порой, когда сеанс заканчивался, я оставался у нее до рассвета, находя в ее объятиях покой и забвение.

А по воскресеньям я делал то, что поначалу вызывало у меня кривую усмешку, — ходил в церковь. В собор. Я, Анатолий Звягинцев, атеист и прагматик, стоял в толпе купчих и чиновников, вдыхая запах ладана и воска, смотрел на темные лики святых. Отчасти это была маскировка — мастер-чернокнижник, исправно посещающий службу, сбивал с толку. Отчасти я пытался понять этот мир. Но главное, в прохладном пространстве, под величественными сводами, мой вечно работающий мозг наконец-то затихал. Я находил здесь тишину. Магия, не иначе. Кто бы мог подумать, что попав в это век, я начну по другому относится к вере.

Жизнь кипела не только у меня. «Саламандра» превращалась в настоящий дом, полный своих маленьких историй. Мой верный оруженосец Прошка, безнадежно влюбился в Катеньку, дочь Варвары Павловны. Он таскал для нее самые сладкие яблоки, ловил бабочек и однажды даже подрался с сыном лавочника, посмевшим дернуть ее за косу.

Старый медведь Кулибин, кажется, нашел родственную душу в лице мадам Лавуазье. Часами по вечерам они просиживали над каким-нибудь чертежом, где она, с присущим ей изяществом, спорила с ним о рычагах и передаточных числах, а старик, забыв о ворчливости, с мальчишеским азартом доказывал свою правоту.

Даже холодный и отстраненный Воронцов вновь зачастил к нам на радость Варваре. Скоро придется открывать брачное агентство, судя по тому, что происходит в «Саламандре».

Однажды я набросал на листе новый проект: музыкальный автоматон для торгового зала. Целая сцена, а не шкатулка: медведь-кузнец бьет молотом по наковальне, и с каждым ударом из мехов вылетает россыпь музыкальных нот. Сложный, красивый, абсолютно бесполезный механизм. Искусство ради искусства. Хотелось показать его Кулибину, зажечь новой идеей, но, заглянув к нему в мастерскую и увидев, с каким священным безумием он возится с «огненным сердцем», стало ясно, что не время. Его сейчас и пушкой от машины не оттащишь.

В один из июньских дней я услышал стук копыт во дворе. Взглянув в окно, я увидел у крыльца гвардейца, всего в пыли; его взмыленная лошадь тяжело дышала. Сердце неприятно екнуло. Таких гонцов по пустякам не посылают.

Срочный вызов к Сперанскому.

Через час я уже был в Зимнем. В приемной было неуютно. Секретари метались по коридорам, звук их шагов был резким. Меня провели в кабинет без ожидания.

Сперанский стоял у огромной, во всю стену, карты Европы. Не оборачиваясь, он произнес:

— Мастер, у меня для вас работа. Государственной важности.

Он повернулся, и я увидел на его лице усталость, которую не мог скрыть даже безупречный самоконтроль.

— В сентябре, — продолжил он, — Государь Император должен отправится в Эрфурт. На встречу с Наполеоном. Там будет демонстрация союза двух величайших держав Европы. Весь мир будет смотреть на нас.