Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Подойдя к столу, он взял в руки какую-то бумагу.

— По традиции, монархи обменяются дарами. И дар нашего Государя должен быть… особенным.

Он сделал паузу.

— Мне нужна вещь, которая станет одновременно символом нашего дружеского расположения и знаком уважения к гению Бонапарта. Но вместе с тем — недвусмысленной демонстрацией нашего превосходства. Чтобы, взяв ее в руки, он понял, что Россия — это страна гениев.

Пока он говорил, во рту появился металлический привкус.

— Срок, — он посмотрел на бумагу, — до конца августа. Два месяца. Справитесь?

За все это время я не проронил ни слова. Я склонил голову.

Тут не было выбора на самом деле. Я вернулся в «Саламандру». Бремя этого заказа давило на плечи, мешало дышать. Угодить императрице — одно дело. Совсем другое — создать вещь, которую оценят два императора и которая войдет в историю. А она войдет, тут уже без вариантов. Запершись в своем кабинете, я смотрел, как идут дни, а лист бумаги передо мной оставался девственно чистым.

В голове — пустота. Я, человек, чей мозг был хранилищем технологий, вдруг оказался опустошен. Бессонные ночи сменялись тупыми, безрадостными днями. Глядя на великолепные заготовки из драгоценных камней, которые я разложил в надежде «озарения», я будто и сам превращался в камень.

Не зная, с кем посоветоваться, я пошел к Кулибину. Не раскрывая сути заказа, я задал абстрактный вопрос:

— Иван Петрович, как удивить человека, у которого есть все? Чем-то сложным, мудреным…

Кулибин, оторвавшись от механизмов, вытер руки промасленной тряпкой и долго смотрел на мои ввалившиеся глаза.

— Ты, парень, от ума своего маешься, — проворчал он, беззлобно. — Все хочешь хитрее всех быть. А ты попробуй проще. От души. Какая мысль тебя самого греет, ту и делай. Доброй вещи хитрость не нужна. Ей нужна ясная мысль, которой она служит. Вот и вся премудрость.

Простые слова старика сработали. Вернувшись в кабинет, я сбросил со стола обрывки сложных эскизов и взял чистый лист. Простота. Ясная мысль. И… неповторимость. Подарок должен был кричать о своем русском происхождении. За ночь, в лихорадочном озарении, родились три совершенно разные, но одинаково мощные концепции. Утром на моем столе лежали три эскиза.

Первый — «Сад Четырех Сезонов». Все просто, на первый взгляд. На бумаге, изображающей массивную плиту агата я набросал туманный пейзаж, разделенный на четыре сектора. В «Зиме» — тончайшие серебряные нити ручьев, покрытых «инеем» из остроугольного горного хрусталя. В «Весне» — нежные, подвижные бутоны из орлеца. «Лето» венчало яркое солнце из цитрина, а «Осень» — дерево с крошечными золотыми листочками. На обороте листа — паутинный чертеж сложнейшего механизма. Я уже видел насквозь, как биметаллическая пластина термометра от тепла заставит сиять «солнце», а конский волос гигрометра, сжимаясь от влаги, раскроет «бутоны». Однако рядом со схемой барометра-анероида, отвечавшего за падение осеннего листа, стоял жирный знак вопроса. Тончайшая мембрана, вакуум… Малейшая разгерметизация — и весь эффект насмарку. Суть была в том, что от температуры и давления по разному реагировали «времена года». Вроде просто внешне, но сложно по исполнению. Нужны были долгие эксперименты.

Второй эскиз, «Малахитовая Шкатулка», на бумаге выглядел обманчиво просто: безупречный параллелепипед с иллюзией монолита, достигнутой техникой русской мозаики с подгонкой в сотую долю миллиметра. Ни замков, ни петель. Весь секрет был в разрезе. По углам я нарисовал четыре крошечных механизма, похожих на арфы: камертон и подпружиненный рычажок. Акустический замок, срабатывающий от резонанса на ноту «ля» первой октавы. Изящное решение. Никаких капризных датчиков — чистая физика и абсолютная, недостижимая для европейцев точность работы с камнем. Но хватит ли этого, чтобы ошеломить? Не покажется ли это просто хитроумным фокусом?

Третьим шел самый дерзкий замысел — «Солнечные Часы Победителя». Основание из черного, как ночь, обсидиана венчал мощный золотой орел, раскинувший крылья. В его голове — крошечная алмазная линза, а циферблат усыпан двенадцатью бриллиантами. Самое интересное скрывалось под циферблатом: пластина с тончайшей гравировкой названий великих побед — «Аустерлиц», «Маренго», «Йена». Сфокусированный линзой солнечный луч должен был в определенный час подсвечивать одно из названий. Тонкая, лесть гению полководца. Впрочем, был и огромный риск. На полях эскиза я нарисовал перечеркнутое облако. Эффект полностью зависел от ясного неба. Да и от местоположения многое зависело. Представить, что в пасмурный день в Эрфурте подарок просто не сработает, было немыслимо. Позор государственного масштаба.

Передо мной лежали три эскиза. Три разных заявления. «Сад» воплощал философию, власть над природой, однако технологический риск был огромен. «Шкатулка» была чистой магией, властью над иллюзией, но, возможно, недостаточно масштабной. «Часы» же олицетворяли науку, власть над светом и гениальную лесть, поставленную на кон капризной удачи.

Каждый из них был вызовом, каждый — гимном русскому превосходству. Но какой выбрать?

Глава 18

Июнь 1808 года.

Замок Маррак, Байонна, Франция.

В замке Маррак тягучий, сладковатый запах сотен оплывших свечей смешивался с острой ноткой дорогого сургуча и пылью географических карт. Тишину кабинета, укутанного в тяжелые бархатные драпировки, не нарушал ни один звук извне; лишь призрачный намек на аромат цветущих в садах магнолий напоминал, что за этими стенами еще существует мир, не до конца покорившийся воле одного человека.

Одним росчерком пера даровав испанский трон брату Жозефу, Наполеон Бонапарт пребывал в превосходном расположении духа. Целое королевство, столетиями кичившееся своей независимостью, покорно легло к его ногам. Заложив руки за спину, невысокая фигура в знаменитом сером сюртуке мерила шагами кабинет, и ее тень скользила по пергаменту карт, пересекая Пиренеи. Он диктовал своему секретарю, барону Фену, письмо.

В напряженной тишине кабинета застыли его ближайшие соратники. У окна, демонстративно отвернувшись от стола, возвышался маршал Иоахим Мюрат. Его роскошный, шитый золотом мундир слепил глаза. Тихое, назойливое постукивание пальцев в белой перчатке по эфесу сабли выдавало кипевшую в нем ярость. Утопив в крови мадридское восстание, он ждал в награду корону, а получил лишь Неаполь.

Рядом со столом, сжимая в руках бумаги с донесениями, замер министр иностранных дел Жан-Батист де Шампаньи — осторожный, исполнительный дипломат, чье бледное лицо было непроницаемо, как маска. Напротив, над исполинской картой Пиренейского полуострова, склонился начальник штаба, маршал Луи-Александр Бертье. Гений штабной работы, он уже мысленно двигал корпуса, и с его губ срывался едва слышный шепот, перебирающий названия испанских городов.

— … и дабы утешить его в сей потере, мы даруем ему трон Неаполитанского королевства. Подпись. Отправляйте, — закончил Наполеон, жестом отпуская секретаря.

Оторвавшись от письма, Наполеон бросил взгляд на фигуру зятя. Подошел, почти неслышно ступая по толстому ковру, и опустил руку ему на плечо, обтянутое золотым шитьем.

— Иоахим, ты усмирил Мадрид блестяще. Жестко, быстро — именно так, как было нужно, — голос императора сделался мягким, обволакивающим. — Однако Испании сейчас требуется законодатель, а не солдат. Ей нужен Жозеф. Зато Неаполь… — в его глазах блеснула усмешка, — кишит карбонариями, а армия их — сброд. Идеальная работа для лучшего кавалериста Европы. Ты вычистишь это гнездо.

Мюрат промолчал, правда напряжение в его плечах немного спало. Император умел заворачивать приказ в такую искусную лесть, что ее хотелось принять как награду.

Улыбка исчезла с лица императора так же быстро, как и появилась. Резко повернувшись к Шампаньи, он вновь стал собранным.