Железный лев (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

— Но откуда⁈ — крикнул стряпчий.

Лев без раскачки ударил собеседника по носу, разбивая его.

— Ну же, друг мой, — обходительно пояснил граф, — я же сказал, что не люблю всех этих громких звуков. Мне вырвать клещами вам язык?

Виссарион Прокофьевич в ужасе сжал рот и зубы так, что чуть кожу не прокусил. Лев Николаевич же вежливо улыбнулся и продолжил:

— Вы совершили одну ошибку, дружище, — вежливо улыбнулся Лев Николаевич.

— Какую?

— Вы приняли меня за какого-то идиота.

Стряпчий промолчал.

Он не знал, что ответить.

Еще тогда, во время записи стенограммы, он почувствовал, что «этот мальчик» не такой, как все… что он странный и даже, быть может, опасный. Теперь же его мозг лихорадочно соображал — как выкрутится из этой ужасной ситуации и спастись от этого чудовища. Именно чудовища… а иначе он Льва не воспринимал здесь и сейчас.

— Очень знакомый взгляд, — усмехнулся граф. — Вы в одном тихом, уютном месте. Вокруг — ни одной чужой души. Будете кричать — никто не услышит. Даже если вы попробуете сбежать — вас поймают.

— Вы не человек! — прошипел Виссарион Прокофьевич.

— Это вопрос или утверждение?

— Как я тут оказался?

— Вот вы снова меня приняли за какого-то идиота. — улыбнулся Лев.

— Эти проститутки!

Толстой подошел к горелке и, несколько раз качнув меха, поднял паяльник.

— Кажется, он уже нормально разогрелся. Не находите?

— Нет-нет-нет…

— Думаете? Возможно, определенный смысл в ваших словах есть. При белом калении прижигание происходит быстрее.

— Чудовище!

— Вы обокрали сироту, а чудовище я? Ай-ай-ай… Это у нас что? Разве не лицемерие, то есть, ложь? Обожаю этот грех… — смакуя произнес Лев Николаевич и облизнул губы.

— Кто вы⁈

— Виссарион Прокофьевич, ну что вы как ребенок?

— Что вы хотите? Я отдам все, кроме души.

— Своей души, полагаю? Ведь так? А если я попрошу душу вашего ребенка? — спросил Лев с совершенно равнодушным, даже скорее скучающим лицом.

Стряпчий побледнел. Покрылся пятнами. И хриплым голосом спросил:

— Назовите цену! Все что угодно!

— Даже душу? Впрочем, не мучайтесь, мне ваша душа не нужна. Она ничего не стоит, ибо ничтожная. — усмехнулся граф. — Меня всегда удивляли люди, которые думали, будто кому-то вообще далась их жалкая душонка. Тем более, чтобы за нею бегать.

— Втрое заплачу! Списки все предоставлю! Все-все расскажу!

— Втрое — это было до того, как вы повысили на меня голос. — произнес Толстой, грустно рассматривая инструменты на столе. — Теперь впятеро.

— Но где я найду такие деньги⁈ — прохрипел обалдевший стряпчий.

— А это мои заботы? Продайте все, что сможете продать. Займите. Украдите. В конце концов, вы не маленький. Разберетесь, если захотите жить.

— Согласен. — чуть было не выкрикнул Виссарион Лебяжкин, заметив с ужасом, как у Льва Николаевича глаза прищурились.

— Допустим. Но отпустить просто так я вас не могу.

Произнес граф и открыл кофр, стоящий в уголке.

Достал оттуда небольшое тавро. Можно сказать, даже деликатное. И положил его в огонь горелки, вместо паяльника.

— Сейчас я поставлю на вас метку. Она совершенно безопасна. Вы сможете ходить с ней в церковь и даже исповедоваться. Но с ней я всегда буду знать, где вы находитесь. Куда бы ни забились. Впрочем, не только я. — произнес он и ловким движением подхватив кляп, загнал его обратно в рот. А потом затянул. — Не люблю шум.

Дальше он оголил плечо стряпчего. И взяв раскаленный тавро, поставил ему маленький значок «biohazard».

Ну и прижег спиртом. Для дезинфекции.

— С этим закончили… Это — чтобы всегда вас найти. Но вы же понимаете, что бегать за вами я не стану. Нет. У меня масса других полезных дел и совсем иные цели. Поэтому я сделаю вам сейчас один укол. Очень болезненный. Очень. Быть может, вы на время даже ослепнете. Но потом отпустит… наверное, — усмехнулся Лев.

— М-м-м-м, — отчаянно замычал стряпчий, задергав ножками.

— А? Ничего особенного там нет. Просто эстус.

С этими словами граф начал возиться со шприцем и пузырьком.

Последний он специально сделал довольно хитрым образом. Поместил внутрь небольшую колбу с нужным веществом, а пространство между заполнил жидкой краской с люминофором. Из-за чего пузырек в тени стола вяло, но засветился, пугая стряпчего самым отчаянным образом. Лев же деловито набрал раствора[1] в металлический шприц и повернулся к Виссариону Прокофьевичу.

— Ну же. Ничего не бойтесь. Сейчас я вколю вам эстус. Вам будет плохо, потом полегчает. Но место укола заживать станет скверно. Примерно через три месяца этот состав вами усвоится, начав необратимые превращения медленные и очень болезненные. И вы, друг мой, обретете непередаваемый запах, который смогут учуять только гончие Анубиса. Они, знаете ли, не любят, когда неупокоенные мертвецы бродят по земле. Это ведь непорядок. А вы станете пахнуть в духовном плане именно так, потому как начнете превращение…

Лев еще что-то говорил, Виссариона же «колбасило».

Он был в ужасе, близким к отчаянию. Еще раз описался, а потом и обкакался. Дергался так, что деревяшки трещали, а ремни скрипели. Но привязан был очень крепко к специально изготовленному монументальному просто дубовому стулу, да и кричать не мог.

— И да, последний инструктаж. Если вы будете болтать, то я вас найду… или не я, что еще страшнее. — постучал кончиком шприца он по свеженькому тавру. — Это символ Хозяйки пепла. Так что, если совершите самоубийство или вас убьют — уйти за кромку не получится — вашу душу будут ждать. Когда выполните то, что обещали, я дам вам лекарство. Пилюли, которые будете пить в строгом порядке. Выполните все как надо — будете жить. С каждым годом усиливая свой шанс на спасение. Обычно срок очищения души от этого клейма порядка десяти лет…

Произнес граф и уколол бьющегося в припадке человека.

Стряпчий отрубился.

Даже всю порцию инъекции ввести не потребовалось в мышцу. Видимо, как стало жутко жечь, так он и поплыл на почве самовнушения.

Лев надел на его голову мешок и вышел наружу, где стоял бледный как полотно Федор Кузьмич. И молча ему кивнул, дескать, начинай. По предварительному уговору разговаривать было нельзя. Мало ли это Виссарион Прокофьевич все слышит и лишь притворяется?

Тот с ужасом в глазах кивнул.

Покладисто.

Очень покладисто.

Зашел внутрь и развил бурную деятельность. А ночью, ближе к рассвету, стряпчий очнулся в одной из сточных канав Суконной слободы Казани. В самом неприметном месте.

Старший городовой сделал все безупречно. В том числе и потому, что с нескрываемым ужасом косился на светящийся пузырек, все еще стоящий на столике. Он-то был совсем близко и слышал их разговор.

Рискованно?

Быть может.

Во всяком случае Лев Николаевич рассчитывал на свою практику алтарником у архиепископа во время проведения им служб. Это выглядело очень надежной броней от слухов разного толка.

Зачем все это?

Так тоже не секрет. Убивать просто так стряпчего не хотелось. Трупы деньги возвращать не умеют. А отпускать… да где же его потом искать? В лучшем случае, сбежит. Или того хуже — попытается наябедничать кому в Третьем отделении.

Старший городовой же… Он находился уже буквально в маленьком шаге от околоточного надзирателя — первого своего офицерского чина. И, как Льву показалось, стал увлекаться. Даже в чем-то борзеть. По чуть-чуть. Поэтому и его следовало бы припугнуть, но не прямо и на него не наезжая. Так, совсем немного, для профилактики…

А вообще, вся эта каша заварилась в ноябре 1843 года, когда граф получил письмо от своего троюродного брата Алексея Константиновича Толстого. Тот служил в Санкт-Петербурге и много чего видел.

Это он и описал.

И о чудо! Показания брата не совпали с тем, что докладывал стряпчий. Совсем. Особенно касаясь сделки на булавки, фишка которых заключалась именно в возможности быстро развернуть масштабное производство. И там, как ходили слухи, заплатили очень прилично. Метя не только и не столько в Россию и ее рынок, а желая шагнуть намного дальше.