Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор

Я не ответил. Просто опустил пистолет, принимая его условия. Отступив, он криво, торжествующе усмехнулся.

Двое янычар подошли и грубо схватили меня под руки. Боль пронзила плечо, и я едва не вскрикнул. Меня повели прочь от догорающих остатков моего небесного корабля.

Турецкий лагерь, с высоты казавшийся упорядоченной россыпью огней, изнутри оказался растревоженным муравейником, охваченным безумием. Воздух сгустился, пропитавшись запахами гари и паленого мяса. Повсюду валялись перевернутые повозки, изувеченные лошадиные туши, брошенное оружие. Лекари с окровавленными по локоть руками метались между стонущими ранеными, их крики смешивались с треском догорающих шатров, ржанием обезумевших коней и гортанными командами офицеров, тщетно пытавшихся восстановить порядок.

Мое появление вносило в этот хаос странную, жуткую паузу. Завидев меня, солдаты расступались, обрывая разговоры на полуслове. В их взглядах дикая, первобытная ненависть боролась с суеверным ужасом. Для них я был наверное чем-то вроде Азраила, ангелом смерти, что спустился с небес обрушить огненную кару. Кто-то отворачивался, бормоча молитвы, кто-то плевал вслед, а иные просто застывали с открытыми ртами, как перед ожившим чудовищем из страшных сказок.

Ага упивался этим зрелищем. Вместо того чтобы вести меня кратчайшим путем, он устроил целое представление, триумфальное шествие со своим главным трофеем. Он был хозяином положения, и каждый испуганный взгляд, брошенный на меня его солдатами укреплял его в собственном величии.

— Смотри, шайтан, — прорычал он, кивнув в сторону дымящихся руин, где раньше стоял роскошный шатер Великого Визиря. — Это дело твоих рук. Ты убил великого воина. Думаешь, тебе это простят?

Я не отвечал. Привыкший к анализу, мозг инженера работал на пределе: отсекая боль и эмоции, он фиксировал факты. Вывод первый: удар по ставке был точен. Мимо пронесли офицера с оторванной рукой; его крики тонули в общем шуме. Вывод второй: централизованное управление армией обезглавлено. Бестолковая суета и противоречивые команды подтверждали — единой воли у них больше нет. Вот два офицера, размахивая руками, орут друг на друга, отдавая явно взаимоисключающие приказы солдатам, а те в растерянности смотрят то на одного, то на другого. Мозг армии был уничтожен.

— А вот здесь, — ага с издевательской усмешкой ткнул пальцем в сторону темного, нетронутого прямоугольника порохового склада, — твой небесный огонь промахнулся. Видать, ифриты твои ослепли от страха перед доблестью наших воинов.

Он ждал моей реакции, а я лишь мельком взглянул на склад и снова устремил взгляд вперед. Промах был обидным, зато дал бесценную информацию. Тело армии, ее мускулы — пехота и артиллерия — остались почти невредимы. На флангах, у орудий, застыли расчеты. Пушки целы, стволы смотрят в сторону русского лагеря. Мой фейерверк этих не зацепил. Плохо. Кольцо окружения не разомкнулось, а янычарские орты стояли в полном боевом порядке. Мой удар вызвал паралич в центре, но не сломил военную машину в целом. Они были ранены, напуганы, лишены головы, однако все еще смертельно опасны.

Мы проходили мимо большого шатра, превращенного в импровизированный лазарет. Рядом с турецкими лекарями суетились несколько европейцев в строгих камзолах, без париков, с закатанными по локоть рукавами. Они отдавали короткие, четкие команды на французском, организуя сортировку раненых с холодной, деловой эффективностью, которая резко контрастировала с восточной суетой. Один из них, высокий, с аристократическим профилем, на мгновение поднял голову. На его лице явное любопытство хирурга, разглядывающего диковинный патологический случай. Спокойный, гад. Точно знает, что ему ничего не будет. Значит, не просто наемник.

Дюпре был не один. Это больше не теория — это факт. Прутский котел оказался тщательно срежиссированным спектаклем, где европейские «партнеры» выступали в роли негласных, очень эффективных режиссеров.

Заметив мой взгляд, ага криво усмехнулся.

— Видишь, шайтан? Неверные грызутся между собой, а правоверные пожинают плоды. Даже франки, что клялись тебе в дружбе, помогают нам резать твоих людей. Вы остались одни.

Он продолжал свои словесные уколы, пытаясь выбить меня из колеи, спровоцировать на шаг, который дал бы ему повод для расправы. Каждое слово было нацелено на то, чтобы я поверил в полную безнадежность своего положения и сломался. Возможно, даже пустил пулю себе в висок — это избавило бы его от хлопот и позволило доложить, что «колдун» в отчаянии покончил с собой.

Но я был целиком поглощен анализом. Я был самым информированным человеком в этом лагере, единственным, кто видел картину целиком. И пока мой мозг работал и я мог просчитывать варианты, я не был побежден.

Меня вели все глубже в лагерь, к эпицентру недавнего ада. Запах гари стал невыносимым, земля под ногами была усеяна обломками и чем-то мягким, во что я старался не вглядываться. Конвоиры подвели меня к чудом уцелевшему шатру поменьше, видимо, принадлежавшему кому-то из заместителей визиря. Теперь здесь была временная ставка — точка, куда стекалась вся информация и пытались собрать воедино разорванные нити управления.

Ага толкнул меня в спину, заставляя войти. Он предвкушал момент, когда представит свой трофей новому командующему, кем бы тот ни был. Он жаждал славы и признания. А я жаждал получить еще несколько крупиц информации.

Меня втолкнули внутрь. Воздух был с тошнотворной смесью железа свежей крови, тлеющего сукна и приторно-сладкого аромата опиума, которым лекари пытались заглушить боль умирающих. Дорогие персидские ковры превратились в подстилку для умирающих, и разница между живыми и мертвыми была почти незаметна. На них корчились не простые солдаты — офицеры, беи, личная гвардия визиря. Их расшитые золотом халаты и кафтаны были разорваны в клочья и покрыты бурыми, запекшимися пятнами.

В центре этого хаоса, на груде подушек, полулежал-полусидел Великий Визирь. Я узнал его сразу по роскошному тюрбану с изумрудной брошью, чудом уцелевшему в огненном вихре. По крайней мере, именно таким я его себе и представлял. Одежда на нем обгорела, обнажая страшные ожоги, лицо превратилось в багровую маску, а из-под почерневших повязок сочилась сукровица. Он дышал тяжело, с хрипом, и каждый вдох давался ему с неимоверным трудом.

При нашем появлении суета в шатре стихла. Все взгляды обратились ко мне. Расправив плечи, ага торжественно вышел вперед, подталкивая меня к ложу умирающего.

— Великий паша, — его голос гремел, перекрывая стоны. — Я привел его! Шайтан-инженер, навлекший на нас эту беду, — здесь, у твоих ног!

Наверняка именно это он и сказал, его язык мне не ведом, поэтому могу только догадываться. А Визирь медленно, с видимым усилием, повернул голову. Его мутные, налитые кровью глаза с трудом сфокусировались на мне. На мгновение в них мелькнуло узнавание, которое тут же сменилось последней, всепоглощающей волной чистой ненависти. Он понял, кто стоит перед ним.

Собрав остатки сил, он приподнялся на локте, и его черный от копоти палец дрожа указал на меня. Из горла вырвался сухой, дребезжащий хрип, слова прозвучали с ужасающей отчетливостью, на хорошем русском языке (чтобы я ужаснулся что ли?):

— Убейте… его… немедленно…

Это была его последняя воля. Эдакое завещание, приказ. С этими словами силы оставили его. Голова визиря откинулась на подушки, тело обмякло. Он умер.

На несколько секунд в шатре воцарилась гробовая тишина. Для всех присутствующих предсмертное повеление их вождя было священным. Оно отменяло любые договоренности, любые понятия о «почетном плене». Прямой, неоспоримый, скрепленный смертью приказ.

Медленно повернувшись ко мне, ага изменился в лице. С него слетели тщеславие и злорадство. Уголки его губ поползли вверх, обнажая желтые зубы, глаза при этом остались пустыми. Он ждал этого момента.

— Ты слышал, шайтан, — прошипел он. — Великий визирь отдал свой последний приказ.

Его рука медленно, с наслаждением, легла на рукоять ятагана из слоновой кости. Он не торопился, растягивая удовольствие, упиваясь моим бессилием.