Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Альбом заполняется потихонечку, портреты топтунов в маскировке и без. Профиль. Анфас. Под каждым — замеченные привычки, какие-то особенности. Где чаще всего меняются, где ково заприметил.

Тревожить опекуна лишний раз Саньке не хотелось, у тово сейчас своих проблем — во! По самое горлышко!

— Я на Хитровку, — предупредил он Марию Ивановну, — этюды рисовать.

В восторг женщина не пришла, но привыкла уже к своему беспокойному семейству.

— Осторожней, — тихо попросила она мальчика, застёгивая верхнюю пуговицу специального «Хитровского» пальто, — погоди!

Обсыпав его щедро персидской ромашкой, отпустила наконец.

На улице Санька не вертел особо головой, но держался настороже. Крутанувшись вокруг да около площади, высмотрел знакомое лицо, и к нему.

— Здоров, Котяра!

— Даров! — обрадовался уголовник, жамкая руку, — Сам как? Как Егор?

— Сам прекрасно, Егор скоро прибудет, — отрапортовал Санька.

— Дела пытаешь, аль от дела лытаешь [43]?

— Этюда рисовать, — беззаботно отозвался Санька, не отрывая глаз от Котяры. Заулыбавшись ответно, уголовник хлопнул его по плечу, но глаза остались колючими, булавошными.

— Ну, пойдём! Покажу натуру!

… — эти, значит, — посерьёзневший Котяра пролистнул альбом без лишних глаз, — не… не встречал. Не наши. Сильно не наши. Могут быть гастролёры, но што-то я сильно сумлеваюсь. Говоришь, прям-таки сливаются с толпой?

— Ага! Если б не глаз пристрелянный, то хрена с два заметишь!

— Тэк-с… — уголовник присел на корточки, — да ты делай, делай свои этюды! Вроде как я прям така натура, што натурней некуда!

— Сливаются, говоришь, — повторил он, — этак-то либо москвичи могут, да притом не всякие. Одессу могём исключить. Интересы одесские, они могут сколько угодно, но не одесситы, ручаться могу. Совсем другой народец там, ну да не тебе рассказывать!

— Два варианта, — Котяра для наглядности растопырил пальцы, и тут же начал сворачивать самокрутку, — Первое — варнаки из староверов. Есть и такие, не пучь глаза! Не то што годами, а поколениями работать могут, а с Хитровскими только краешком пересекаться. Шито-крыто! Кому надо, те знают, а кому не надо, те в могиле… н-да.

— Второй, — он затянулся наконец, — полиция, да не абы хто… понял? И какой вариант хужей, я даже и не знаю! Куды вляпался-то?

— Если б я знал, — задумчиво ответил Чиж, — подозреваю, што это Егоркин вляп, у него всё по-взрослому. К нему не могут, так через меня. В Одессе к нам подбирались, да не смогли.

— Ну-ка! — насторожился Котяра, — Рассказывай!

Санька сперва рассказал, а потом и нарисовал лица топтунов, и уголовник уверенно опознал корноухово.

— Полиция, — сладострастно сощурив глаза, констатировал он, — уже интересно! Говоришь, Егорка ево покалечил? Силён! И без последствий, што и вовсе интересно! Молчок! С чево бы? Тут хватать под белы рученьки за нападение на сотрудника, да… н-да…

Он задумался, присев сызнова на корточки, а Санька, чувствуя зло и приключенисто, хлопнул решительно себя по карману.

— Деньги есть! Пустить Федькиных огольцов, и пусть следят за следунами! Да ты через своих дружков што-ништо разузнаешь. А?!

— Деньги — сор, — Котяра встал, неприятно улыбаясь, — да и дружок мне Егорка, а промеж друзей принято помогать.

— Да и, — он оскалился совершенно безумно, — накрутить хвоста полиции? Работаем, Саня!

Двадцать восьмая глава

Рваные свинцовые тучи заволокли серо-стальное небо, закрывая холодное, блеклое осеннее солнце, тускло пробивавшееся через туманный воздух. Небесный свет в последний раз отразился от полированной стали паровозного бока и угас. На перроне разом потемнело и похолодало.

Порывистый ветер с запахами моря и паровозной топки, злым псом вцепился в одежду, норовя добраться до тела. Рвёт подолы платьев и сюртуков, скуля и завывая.

— Всё, маменька, прощайте, — немолодой осанистый господин с окладистой русой бородой, придерживая шляпу, расцеловывал грузную старушку, одетую с неуместной кокетливостью и изрядной безвкусицей.

— Да, да… только Витеньку ещё раз поцелую, — отозвалась та рассеянно, не выпуская руки сына, — Витя…

Долговязый парень в студенческой шинели и крохотной фуражке, еле умещающейся на коротко стриженом затылке, терпеливо снёс старушечью ласку. Только юношеские его редкие усики будто обмякли разом, да давленые алые прыщи стали ещё унылей и безнадёжней.

— Коля… — всхлипнула, распахивая объятия. Младший из внуков шагнул навстречу с самым тоскливым выражением лица, даже и не думая скрываться. Поцелуи, перемежаемые объятиями, слёзы на дряблых морщинистых щеках.

— Всё, матушка, всё! — осанистый господин решительно вырвал сына из старческих объятий, колыхнув внушительным брюхом, — Гудок уже был, слышали?

Отстраняюсь от окна с чувством неловкости, будто подглядывал в замочную скважину за чужой жизнью.

— Пишите! Пишите чаще! Витенька, Коля…

Гудок, и состав мягко тронулся, за окном поплыли пейзажи и старушка, машущая платочком с самым отчаянным выражением на заплаканном морщинистом лице, сморщившемся от неслышимых рыданий.

— Уф, — осанистый господин вошёл в купе, вытирая платком взопревший лоб, — и каждый ведь раз такая история!

— Добрый день! — платок, неловко комкаясь, отправился в нагрудный карман, шляпа приподнялась над лысеющей головой с тщательно зачёсанной, напомаженной прядью волос, плохо прикрывающую плешь, — Филиппов, Иван Ильич! Потомственный почётный гражданин Москвы и личный дворянин. Мои сыновья — Виктор и Николай.

— Панкратов Егор Кузьмич, — привстаю я, — мещанин города Трубчевска, что в Орловской губернии, житель Москвы.

— Э-э… — потомственный почётный гражданин подвисает от явного несоответствия возраста и уверенного, взрослого поведения.

Семейство рассаживается, негромко переговариваясь. Николай, дрыщеватый узкоплечий гимназист примерно моих лет, тотчас занимает стратегическую позицию у окна, устранившись от разговора. Пейзажи за окном занимают его куда больше светской беседы со случайным попутчиком. Уткнувшись лбом в чистое стекло, он отчаянно зевает, бездумно глядя в никуда.

— А вы, простите за нескромный вопрос, — мучаясь любопытством и потея от собственной невежливости, осведомляется Иван Ильич, зачем-то поправляя манжеты, — чем занимаетесь?

— Репортёр.

— Ах, репортёр… — у Филиппова явственно отлегло от сердца, — вы уж простите, меня несколько смутил ваш юный вид при отсутствии гимназической формы. Репортёр, надо же… Как интересно! И с какими же изданиями вы сотрудничаете, если не секрет?

В глазах чистое, незамутнённое любопытство, приправленное быстро тающей неловкостью. На смену ей скоро придёт дорожная развязность, весьма частая у людей такого типа. Опыт…

— «Одесские новости», «Одесский листок», «Московский листок», «Русские ведомости».

— Как же, как же! — радуется тот, колыхая животом, — Имею честь, да-с… Солидные издания!

— В основном заметки на Османские темы, — предупреждаю я следующий вопрос, — так же фельетоны и карикатуры из жизни одесситов.

— Как же, как же! — Иван Ильич обращается уже вполне на равных, он уже решил для себя вопрос с возрастом, определив меня как «маленькую собачку». Во время болезни я изрядно вытянулся, а на лице, пусть и вполне детском, выделяются серьёзные не по возрасту глаза.

— Сигару? — панибратски предлагает он, напрочь отбросив недавнюю неловкость.

— Не курю, — отказываюсь я.

— Зря, молодой человек, очень зря! — произносит мой попутчик самым наставительным тоном, — Очень полезно для лёгких, медики рекомендуют! А я, с вашего позволения…

Он закуривает, и по купе поплыли облачка сизого, едковатого дымка.

— Для астматиков, кхе-кхе! — запоздало поясняет попутчик, щуря небольшие глаза под кустистыми бровями и морща мясистый нос-картофелину.