Ленька-активист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Да еще как! Ты, Леня, — голова! — похвалил меня комсорг. — Буревестник технической революции!

И дело закипело. Мы выпросили у руководства небольшую каморку в подвале, бывшую кладовку. Выгребли оттуда многолетний мусор, побелили стены, сколотили столы. С миру по нитке, по крупице, начали собирать оборудование. Конечно, оборудование для радиосвязи было не из той категории, что можно добыть на толкучке. Но у меня были некоторые связи: и посещение Военно-Технического общества в деле добычи радиоламп казалось самым многообещающим. И вот, я вновь отправился туда.

Меня принял председатель общества, тот самый суровый командир с ромбами в петлицах, которому я уже представлял до того проект вышки. Звали его товарищ Рогов, и вид у него был такой, будто он только что вернулся с инспекции на передовой. Он сидел за массивным дубовым столом, под портретом Троцкого в буденовке, и изучал какую-то документацию.

— А, студент-парашютист, — сказал он, подняв голову, когда я вошел. — Снова с прожектами? Что на этот раз? Предлагаешь построить катапульту для запуска красноармейцев на вражеские позиции?

В его голосе слышалась легкая ирония, но я уловил за ней доброжелательное отношение. Хороший знак!

— Почти угадали, товарищ Рогов, — ответил я, стараясь держаться уверенно. — Только не катапульту, а невидимые уши для нашей армии.

Он поднял на меня свои стальные, пронзительные глаза.

— «Невидимые уши»? Говори яснее, студент. Не люблю загадок.

— Я говорю о радио, товарищ командир. Наша комсомольская инициатива пошла дальше: мы создали в институте радиолабораторию. Изучаем теорию, собираем приемники. Вот, хотим поставить радио на службу обороне Республики.

— Похвально, — сухо кивнул Рогов. — Радио — вещь нужная. И в чем проблема?

— У нас большие трудности с элементной базой, — перешел я на деловой тон. — Нет деталей! Лампы, конденсаторы, трансформаторы… То, что можно достать у нэпманов на рынке — либо барахло, либо стоит, как крыло самолета. А то, что нужно для создания надежной, современной военной техники, достать невозможно.

Рогов нахмурился.

— И что ты предлагаешь? Чтобы Реввоенсовет округа снабжал ваш кружок импортными лампами? У нас их для действующих частей не хватает.

— Никак нет, товарищ командир! — твердо сказал я. — Мы просим дать нам то, что армии уже не нужно. На армейских складах связи, я уверен, хранятся тонны трофейного или списанного радиооборудования. Старые немецкие рации «Telefunken», английские, американские… Для армии они уже устарели, а для нас, для нашей лаборатории, — это бесценный клад!

Я видел, как его взгляд становится внимательнее. Мое предложение было практичным.

— Мы могли бы их разбирать, изучать конструкцию, использовать детали для наших опытов, — продолжал я с жаром. — Мы хотим не просто повторять чужое, мы хотим создавать свое, советское, лучшее! Понимаете, товарищ командир, сейчас в мире идет настоящая гонка. Кто создаст более мощную и надежную радиосвязь, тот получит огромное преимущество в будущей войне. И мы, комсомольцы, будущие советские инженеры, не хотим отставать!

Рогов встал из-за стола, прошелся по кабинету.

— Так… Значит, вы хотите получить доступ на склады и ковыряться в старом железе?

— В общем-то — да. Поковыряться, поизучать, и на основе этого создавать новое. Например, компактную полковую радиостанцию. Или сверхчувствительный приемник для радиоразведки. Я надеюсь, институт станет мощной конструкторской базой. Для этого есть все — не хватает лишь первого импульса. Это как машину завести — сначала приходится покрутить стартер, зато потом она сама едет!

Командир остановился у окна, посмотрел на плац, где несколько красноармейцев деревянными лопатами сгребали снег.

— Хм… неофициальное конструкторское бюро… — задумчиво протянул он. — Мыслишь ты, студент, масштабно. Можно сказать — стратегически. Это хорошо. Есть в твоих рассуждениях здравое зерно!

Он вернулся к столу, сел, побарабанил пальцами по зеленому сукну.

— Ладно, — произнес он, наконец. — Я тебя поддержу. Но при одном условии.

— Я вас слушаю!

— Раз в месяц ты будешь лично мне докладывать о результатах работы вашей лаборатории. Обо всех ваших идеях, чертежах, опытах. Все, что может представлять интерес для обороны, должно немедленно ложиться мне на стол. Понятно?

— Так точно, товарищ командир! — по-военному гаркнул я, чем заслужил его удивленный взгляд.

И лишь после понял, что «так точно» — это выражение из царской армии, а в обиход военных вернется лишь позже. Повезло, что товарищ Рогов сам из бывших офицеров.

— Вот и договорились, — кивнул он секунду спустя.

Он взял лист бумаги и на бланке Военно-научного общества своим твердым, размашистым почерком написал несколько строк.

— Вот. Это — «отношение» на имя начальника складов связи УВО, товарища Степанова. Передашь ему от меня. Думаю, он не откажет.

Начсклад Степанов не отказал. И дело пошло.

Вечерами в нашей лаборатории было не протолкнуться. Студенты, забыв про танцы и кино, сидели, склонившись над схемами, паяли, мотали катушки, спорили до хрипоты о том, как лучше организовать обратную связь в регенераторе. Воздух был густым от запаха канифоли и азарта.

А потом, в конце января 1924 года, случилось то, чего все давно ждали и боялись.

Новость пришла, как удар грома среди ясного неба. Умер Ленин.

Утром газеты вышли с траурными рамками. Из репродукторов на улицах, установленных в самых людных местах, неслись траурные марши, прерываемые голосом диктора, зачитывавшего правительственное сообщение. Город замер, погрузился в какое-то оцепенение. Люди ходили с растерянными, встревоженными лицами, говорили шепотом. Казалось, оборвалась какая-то главная, несущая нить, на которой держался весь этот новый, еще такой хрупкий мир.

На следующий день по всему городу, на всех заводах и во всех учреждениях, прошли траурные митинги. В нашем институте митинг состоялся в самой большой, колонной, аудитории. Она была набита до отказа. Студенты, преподаватели, рабочие с ХПЗ — все пришли проститься с вождем.

На сцене, за столом, покрытым красным кумачом, сидели члены парткома, ректор, наш комсомольский актив. В центре стола — большой портрет Ленина, обрамленный черной лентой.

Выступил ректор, секретарь парткома. Выступали старые большевики, вспоминавшие о встречах с Ильичем. Говорили долго, с надрывом. Потом слово дали мне, как одному из самых активных комсомольцев.

Я вышел на трибуну. В зале стояла мертвая тишина. Я смотрел на сотни обращенных ко мне лиц, на которых читались растерянность, скорбь и тревога за будущее, и понимал, что сейчас от меня ждут не просто красивых слов. От меня ждут уверенности.

— Товарищи, — начал я, и мой голос, усиленный акустикой зала, прозвучал неожиданно твердо и гулко. — Умер Ленин. Ушел из жизни величайший гений человечества, наш вождь, наш учитель. Это — невосполнимая утрата для всех нас, для всей нашей страны, для всего мирового пролетариата. Но Ленин не умер! Ленин жив в наших сердцах, в наших делах! Он жив в дымящихся трубах наших заводов, в гудках паровозов, в огнях строящихся электростанций! И лучшей памятью об Ильиче будет не скорбь и слезы, а наш, товарищи, ударный труд, учеба, укрепление единства партии и комсомола! Мы, молодое поколение, должны подхватить знамя, выпавшее из его могучих рук, и с честью пронести его дальше, к полной и окончательной победе коммунизма!

Я говорил, а сам думал о другом. О том, что теперь, после смерти Ленина, борьба за власть в Кремле разгорится с новой, чудовищной силой. И от того, кто победит в этой борьбе, зависела судьба не только партии, но и всей страны. И моя собственная судьба тоже.

После смерти Ленина перемены не заставили себя долго ждать. Одной из первых, и самых ощутимых, стала финансовая реформа.

Гиперинфляция, вызванная печатанием ничем не обеспеченных совзнаков, достигла своего апогея. Люди получали зарплату миллионами, но на эти миллионы едва можно было купить буханку хлеба. Экономика задыхалась.