Путь на Балканы (СИ) - Оченков Иван Валерьевич

— Что вы делаете? — ошеломленно спросил Гаршин.

— Пятьдесят два, — непослушными губами ответил ему поручик.

— Что, простите?

Михау, с трудом перевел дух и поднял на свое гостя глаза. Тот встретился с ними взглядом и вздрогнул ибо, казалось, что на него смотрит сама бездна, так глубоки и черны они были. Черты лица его стали необыкновенно резкими и четкими и вообще, было похоже, будто он постарел разом на десять лет.

— Пятьдесят два, — повторил он тусклым голосом, — понимаете, в моей роте выбыло из строя пятьдесят два человека.

— Война, — нерешительно ответил ему Гаршин.

— Да, конечно, — согласился тот, — вот только закрываю глаза, а они стоят. Все пятьдесят два… и мертвые и пораненные… Просто стоят и смотрят. Приказа ждут. А я не могу отдать приказ, я их на смерть уже один раз послал.

Рука его снова легла на револьвер и как будто нежно погладила его. "Какие у него тонкие музыкальные пальцы" — подумал вольноопределяющийся, но вслух сказал совсем другое:

— Не смейте!

— Что?

— Не смейте! — голос Гаршина набрал силу и прозвучал, как пощечина. — Вы же офицер, как вы можете проявлять подобное малодушие!

Договорив, он решительно отобрал у поручика револьвер и спрятал его за спиной. Тот еще некоторое время, посидев молча, вдруг закрыл лицо руками и зарыдал.

Будищев появился под утро. Смертельно усталый он вел под уздцы маленького, почти игрушечного на его фоне ослика, тащившего волокушу. В ней лежали двое тяжелораненных солдат, один из которых был Шматовым, а второй рядовым Нежинского полка Стратоновым. Командовавший дозором старший унтер-офицер Галеев узнал его и, выделив в помощь ему одного из солдат, велел как можно быстрее доставить пострадавших в лазарет.

Врачи всю ночь оказывавшие помощь страждущим уже валились с ног, однако один из них — долговязый немец по фамилии Брэм, немедленно вышел и осмотрел новоприбывших. Найдя их состояние тяжелым, он приказал отправить солдат под навес для ожидавших операции.

— Кто их перевязывал? — поинтересовался Брэм у сидящего рядом Будищева.

— Что? — не понял тот сначала, но тут же сообразив, ответил: — я, ваше благородие!

— А ты знаешь в этом толк, братец! Не желаешь ли перейти в санитары? Ты, кажется, грамотный, быстро выучишься, глядишь, выйдешь в фельдшеры.

— Воевать, так воевать, господин доктор, — усмехнулся солдат, — пишите сразу в обоз!

— Ну, как знаешь. Впрочем, если надумаешь, приходи!

Шатаясь на негнущихся ногах, Дмитрий двинулся прочь. Куда идти он от усталости не сообразил, а потому просто брел, рассчитывая найти место для отдыха. Как на грех, его вынесло к месту где лежали умирающие солдаты. Помочь им было нельзя, да многие уже и без всякой помощи отошли в мир иной. Между ними ходил, читая молитву, отец Григорий, давая тем самым павшим последнее утешение. Глаза священника и солдата встретились, но Будищев вместо того чтобы посторониться и пройти мимо, тяжело вздохнул и спросил:

— За какой хрен они погибли, святой отец?

— Что?

— Я спрашиваю, за что погибли эти люди? Зачем им эта Болгария? Что они видели в своей жизни? Я вон только что Федьку в лазарет отволок. Он за освобождение христиан едва жизнь не отдал, а его там, в яме, как собаку бросили. Если бы я искать не пошел, так и сгинул безвестно, а он ведь еще и не жил вовсе! Девку, поди, ни одну не любил… и вот ты мне скажи, отец Григорий, за что?

Голос Будищева постепенно повышался и последние слова он буквально выкрикнул в лицо священника. Отец Григорий тяжело вздохнул, покачал головой и тихо ответил:

— Иди за мной, Митя, покажу за что.

Путь их был недолог. Сразу за рядами четырех десятков погибших в бою у Езерджи солдат, отдельно лежали еще несколько тел, накрытых рогожами. Откинув одну из них, батюшка поманил Дмитрия пальцем и ткнул в направлении покойника.

— Вот за что.

Будищев машинально наклонился и тут же отшатнулся. Под рогожей лежала молодая девушка с перерезанным горлом. А священник, не останавливаясь, прошел дальше продолжая откидывать покрывала одно за другим. Под следующим лежал мальчик, дальше ещё одна женщина, а на остальных сил смотреть у Дмитрия больше не было.

— Смотри, Митя, — продолжал отец Григорий. — Они в лесу прятались, а их башибузуки выловили, да там всех до смерти и умучали. Не пожалели ни женщин ни детей, сначала ссильничали всех до единого, а потом под нож… Их как нашли, вы уж в атаку двинулись. Полковник-то, как увидел, так приказал никому не показывать, боялся, что люди взбунтуются и в бой полезут без приказа… Что, Митя, худые для тебя люди — болгары? Водки, наверное, даром не наливают — денег просят. Что тут скажешь… Так вот, за что ты воюешь, я не ведаю, а вот те павшие за то, чтобы такого более не случалось. И аз многогрешный, за это тоже готов ни жизни, ни души бессмертной не пожалеть! А теперь пошел вон с глаз моих, мне еще панихиду служить, а я тут с тобой валандаюсь!

Не помня себя, он ушел прочь, и с трудом найдя укромный уголок, присел и буквально тут же провалился в беспокойный сон. Пробуждение было не из приятных — кто-то сильно ударил его сапогом в бок и ничего не понимающий спросонья Будищев вскочил. Первое что он увидел перед собой, было приторно улыбающаяся физиономия ефрейтора Хитрова.

— Вставай, падлюка, — почти ласково пропел его бывший командир звена. — Неча спать, так долго, чай не барин.

— Слышь, придурок, ты что бессмертный? — ничего не понимая спросил Дмитрий и хотел уже было дать ефрейтору в ухо, но рядом оказалось еще два солдата, тут же скрутившие его.

— Не балуй! — строго сказал ему дядька Никифоров, крепко держа за выкрученную руку.

— Это ж бунт, — улыбка Хитрова стало еще более мерзкой, — братцы, попомните, что этот бунтовщик меня, то есть своего непосредственного начальника ударить хотел!

— За что? — воскликнул Будищев, сообразивший, что дело может кончиться худо.

— Сейчас узнаешь!

Через несколько минут он без ремня и оружия стоял перед полковником Буссе и другими офицерами их полка.

— Вот, ваше высокоблагородие, — начал рапортовать ефрейтор, — это он, значит, бунтовать призывал и говорил, что воевать с туркой не надо! А еще, хотел на меня, то есть на начальство, руку поднять!

— Каково, господа? — воскликнул один из офицеров, имени которого Дмитрий не знал. — Это же надо, какие речи вел, скотина!

— Так точно, ваше благородие, — с готовностью поддакнул Хитров, — говорил еще, за что зря христианские души кладем, дескать, противно это Господу!

— Может сектант какой? — неуверенно протянул командир третьего батальона майор Смирнов.

— Нет, ваше высокоблагородие, сектанты они смирные, а он драчливый и матерится неподобно. Точно говорю, бунтовщик он.

— Помолчи, когда тебя не спрашивают! — строго осадил разговорившегося ефрейтора Буссе.

— Слушаю, ваше высокоблагородие! — вытянулся тот.

— Кто таков? — хмуро спросил он солдата.

— Рядовой охотничьей команды Будищев, ваше высокоблагородие! — отрапортовал Дмитрий, встав по стойке смирно.

— Верно ли то, что о тебе говорят?

— Никак нет!

— Значит, ефрейтор врет?

— Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите доложить?

— Ну, докладывай.

— Я, прежде чем в охотничью команду попасть, служил в роте его благородия штабс-капитана Гаупта, как и ефрейтор Хитров. Так вот, в нашей роте всем известно, что господин ефрейтор, не в обиду будь сказано, с головой недружен. Может его мамка в детстве уронила, может еще чего, а только он иной раз человек как человек, а другой — дурак — дураком! Ну, посудите сами, господин полковник, если бы я против войны был, неужели в охотничью команду добровольно вступил?

— Складно поешь, ты из городских?

— Никак нет, из крестьян.

— Непохоже, но допустим, а что в лазарете делал?

— Господин полковник, — вдруг отвлек внимание Буссе только что подошедший Брэм. — Думаю, на это вопрос могу ответить я.

— Вот как, господин доктор?