Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.

— Интересно у вас, — Фемина подняла бровь, — даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.

— Подобранные?! — Воскликнул судья, — Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!

— Как интересно…

— А как насчёт продолжения, — Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, — бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?

— Да полно, господа! — Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, — какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет — спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.

— Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! — Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.

— О чём речь!? — Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, — Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!

Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах — всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!

Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли — снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.

— Куда собрался? — Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.

— Да в бани! — Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, — Небось до самого вечера будет резвиться тут.

— Это вряд ли, — Прозвучало с ноткой грусти, — Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…

— Ладно! — Машу рукой, — До вечера, господа хорошие!

— Симпосиум затеяли? — Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник [72]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.

— Он самый, — Вздыхаю.

— С кем?

— Да новенькая, — Описываю фемину.

— А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!

— Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, — Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, — Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!

— Тьфу ты! — Семён аж отшатнулся, — Ты так говорил, што мне почудилося — пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!

Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так — разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.

— Слыхал, Махалкина порезали?

— Да ну?

— Вот те и ну! — Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.

Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.

— Вот, поймали, — Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, — Ваш, Хитровский!

— Ваш! — Усмехаюсь ему в лицо, — Тогда уж ваш — московский! Хитровка, она большая и разная — тебе ли, москвичу, не знать!

Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров — поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!

Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.

Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.

Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть-то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.

По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие-разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.

— Накаркал! — С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол — солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по-лошадиному, заполнили небольшую мыльню.

— Поделись-ка, малец! — Усатый дядька отобрал у меня веник, — Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?

— Нет уж, — Отмахиваюсь решительно, — парился я как-то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.

— Ха! — Горделиво приосанился тот, — Мы такие! Известное дело — солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется…

— У ребёнка в бане веник скрадёт, — Добавляю в тон.

— Да на! — Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, — Тоже мне… нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!

Тридцать вторая глава

— Поехали! — Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда-то в мягкое, — Ай! Чорт этакий!

Максим Сергеевич, ругался, сидя на полу и держась за живот.

— Да уймись ты, бес! — Откуда-то со стороны, кувыркаясь и расплёскивая воду, в мужчину прилетела жестяная кружка, — Моду взял, посреди ночи людей будить!

— Егорка, вставай! — Бывший офицер не отступал от своего, — Я с купцами поспорил, что ты любого цыгана перепляшешь!

— Ты поспорил, ты и пляши! — Отвечаю раздражённо, не желая участвовать в аферах Милюты-Ямпольского.

— Егорка! — Едва не рыдая, взвыл тот пароходной сиреной, разбудив уже всех обитателей флигеля, и получив на свою голову поток грязнейшей ругани, — Яр! Лихач снаружи ждёт, за тобой приехал!

— Мать же твою… — Вскакиваю с нар и начинаю умываться и одеваться.

— Пошли! — Максим Сергеевич не то чтобы пьян, но так ето… не в адеквате. Никак кокаином опять балуется?

Одет он, к слову, сегодня богато — пусть не вполне по росту и фигуре, но по господски. Сюртук, штаны барские, шубейка енотовая, молью чуть поеденая. Ну да у скупщиков краденого всяково добра в избытке! Можно купить, и можно и тово, в аренду взять.