Русь. Строительство империи 4 (СИ) - Гросов Виктор

Вот тварь. он не будет биться сам. Он отдаст меня своим псам, а сам будет смотреть.

Я оглянулся на Веславу и на Ратибора. Мы были в ловушке.

— Веслава, Ратибор, — шепнул я, не сводя глаз с варягов. — Если биться — то до конца. Пусть знают, что князь Березовки просто так не сдается.

Веслава кивнула, ее клинок сверкнул, Ратибор буркнул:

— Духи любят храбрых, княже. Я с тобой.

Я фыркнул, злость сменяется холодным азартом. Сфендослав стоял в пяти шагах.

Я кивнул арбалетчикам. Они дали залп. Сфендослав трусливо спрятался за спинами своих солдат.

Я шагнул вперед, вскинул топор, готовый рубить. А варяги рванули ко мне.

Первый полетел на меня с мечом, я ушел в сторону, рубанул — топор врезался в щит, щепки брызнули, он пошатнулся. Топор застрял в щите. Второй лез с копьем, я отбил древко руками, крутнулся, но третий уже был рядом, и клинок его чиркнул по моему плечу — не глубоко, но больно. Я зарычал, перехватил руку с мечом и на изломе выхватил меч из ослабевших рук. После, я рубанул снова, и этот противник упал, схватившись за грудь. Веслава билась рядом, а Ратибор хрипел, отмахиваясь от двоих. Мы держались.

Я рубанул еще одного, но тут меня ударили в спину — не клинком, рукоятью. Я упал на одно колено, задыхаясь.

Меня отрезали от моих людей. Веслава валялась в пыли. Ранена или убита. Ратибора только что на моих глазах проткнули копьем.

Я поднял голову, чувствуя, как пот и кровь мешаются на лице. Варяги стояли вокруг, их клинки были у моего горла, а Сфендослав шагнул ко мне, глядя сверху вниз. Усмешка его не исчезла.

Он наклонился:

— Ты храбрый, Антон. Но игра кончилась.

Глава 26

Стылый, пронизывающий до костей ветер, казалось, забирался под толстую волчью шкуру, которой был укрыт Куря. Но хан не двигался. Он сидел на своем рослом, выносливом коне, чуть поодаль от кромки леса, и смотрел на Новгород. Город стоял перед ним, как неприступная скала, крепкие, приземистые башни, глубокий, темнеющий внизу ров. Ни дыма пожарищ, ни отблесков пламени. Только яростная, глухо рокочущая схватка у восточных ворот.

Там, у самых ворот, бился Добрыня. Куря узнал его сразу — даже на таком расстоянии была видна его могучая фигура, широкий, сверкающий в лучах неяркого солнца меч, развевающийся за спиной алый плащ. Верный воевода, надежный пес этого выскочки Антона, объявившегося из ниоткуда и возомнившего себя князем. Добрыня бился храбро, бился отчаянно, как и подобает настоящему русскому богатырю. Никаких подлых уловок, никаких запрещенных хитростей. Честный бой, открытый и яростный. Лезвие против лезвия, щит против щита, сила против силы.

Куря чуть склонил голову набок, рассматривая золоченый кубок, который он держал в своей сильной, жилистой руке. Тонкая, искусная работа. Память о другом князе, о Святославе. Он помнил тот день так ясно, словно это было вчера. Схватка у княжьего терема в Киеве была стремительной и жестокой.

Ярость Святослава, его отчаянная храбрость. Достойный был князь, не то, что его «наследники».

Он вспомнил и свой, выверенный удар, оборвавший его жизнь, заливший кровью прибрежный песок.

Из черепа поверженного князя плененный им византийские мастера, по приказу Кури, сделали ему эту чашу. Куря никогда не пил из нее вино. Только крепкий, терпкий мед, собранный на степных просторах, настоянный на горьких травах, пропитанный солнцем и ветром. Он сделал медленный, тягучий глоток. Горьковатый вкус напомнил ему о скоротечности жизни, о неизбежности судьбы, о том, что даже самые великие князья в конце концов оказываются бессильны перед лицом смерти.

Он ухмыльнулся. А ведь его считали родней Святослава. Слухи, ползущие по Руси, как ядовитые змеи. О том, что Куря, хан печенежский, не просто степной разбойник, а дальний, едва ли не забытый родственник самих Рюриковичей. Какая-то княжна, отданная замуж в степь много-много лет назад, в те времена, когда Русь еще только складывалась, только начинала свой долгий и кровавый путь. Кто знает, может быть, в этих слухах и есть доля правды. Кровь — штука сильная, упрямая. Она течет в жилах, бурлит, клокочет, толкает на великие дела, на подвиги, на завоевания.

Взгляд Кури снова вернулся к неприступным стенам Новгорода. Добрыня и его дружина яростно атаковали ворота. Они лезли по приставным лестницам, рубили мечами, топорами и секирами, теснили, давили новгородцев, пытавшихся сдержать их натиск. Добрыня не жалел никого. Защитники города, укрывшись за зубцами, отбивались отчаянно, сбрасывая на головы нападающих тяжелые бревна и камни, поливая их кипящей смолой.

Куря наблюдал за этой битвой бесстрастно, без гнева и без злорадства. Он видел, как редеют ряды Добрыни, как падают под градом стрел и камней его воины, один за другим. Видел, как воодушевленные новгородцы начинают постепенно теснить нападающих, отбрасывая их назад, к подножию стены.

Этот Антон был совсем другим. Не таким, как гордый и прямолинейный Святослав, не таким, как храбрый, но недалекий Добрыня. Он был хитрым. Изворотливым. Скользким, как речная щука. Он не гнушался никакими средствами, пользовался огнем, пользовался какими-то непонятными, невиданными доселе приспособами. Он пришел на Русь, как болезнь, как мор, как черная туча, предвещающая бурю.

Куря знал о том, что он был наделен некой силой. И эта сила — чужая, непонятная, опасная. Она как невидимая сеть опутала весь мир, стягивая его, подчиняя своей воле. Поверженный князь Святослав тоже был частью этой сети. И этот Антон, выскочка и самозванец. И Сфендослав, засевший в Новгороде. И кто-то еще, кого Куря пока не мог разглядеть, кто скрывался в тени, плел свои интриги, выжидал своего часа.

Степь не терпит чужого влияния. Степь привыкла быть единственной хозяйкой. Она выжжет эту заразу, этот чуждый, непонятный порядок. Она вернет себе свою силу.

Куря отпил еще меда из золоченого кубка. Вкус показался ему сегодня особенно горьким, особенно терпким, будто в него подмешали яд. Он смотрел на битву, которая, не затихая, разворачивалась у подножия города. Добрыня был очень силен, но его сил явно не хватало, чтобы сломить сопротивление новгородцев. Он увяз и втянулся в эту безнадежную схватку, как муха в паутину.

Новгородцы держались. Они уже не скрывались за спинами стариков и детей. Поняли, что это бесполезно. Добрыня не щадил никого.

А Куря ждал. Он не торопился. Он знал, что время работает на него, что каждое мгновение этой битвы приближает его к победе. Три тысячи его лучших всадников, его отборная конница, скрывались в лесу, за ближними холмами, готовые к стремительному, сокрушительному удару. Они ждали только его приказа.

Он смотрел на Добрыню, который продолжал сражаться, не зная, что его судьба уже решена. Не зная, что печенежский хан Куря видит его, как на ладони.

Куря перевел взгляд с неприступных стен Новгорода на свои руки, сжимавшие кубок, сделанный из черепа поверженного князя. Скоро. Все решится очень скоро.

Пальцы Кури, унизанные грубыми перстнями, сжались на кубке с такой силой, что, казалось, тонкое золото вот-вот треснет. Он не сводил глаз с восточных ворот Новгорода, где продолжалась ожесточенная схватка. Добрыня метался среди своих редеющих дружинников, пытаясь пробиться сквозь стену щитов и копий. Люди Такшоня, смешавшись с русскими воинами, тоже лезли на стены, но новгородцы отбрасывали их назад, осыпая градом камней и стрел. Немного спасал ситуацию особый отряд из самострелов. Они удачно уравновешивали битву. Хан хотел бы посмотреть на эту диковинку-самострел вблизи.

Куря чувствовал, как нарастает напряжение. Словно туго натянутая тетива, готовая вот-вот лопнуть. Он видел, как усталость овладевает воинами Добрыни.

Он ждал. Терпеливо, как охотник, подстерегающий свою добычу. Он знал, что момент близок. Знал, что еще немного, еще чуть-чуть, и атака Добрыни захлебнется. И тогда настанет его час.