Мартынов словно бы поперхнулся. Громко сглотнул.
— Будто бы большой кусок у меня щипцами из души вырывают. Значительный кусок. Думал я постоянно о том, что осточертели мне наряды, пограничная рутина. Осточертели сработки. Едово местное осточертело. И в то же время…
Он осекся на мгновение, как бы подбирая слова.
— И в то же время не могу я представить, как буду жить на гражданке. Не могу представить, как это теперь, без нарядов. Без отбоев. Без заставского распорядка. Как это, когда предоставлен ты сам себе и нет у тебя четкого в жизни порядка, как здесь. И когда подумаю — страшно становиться.
Мартынов потянул было сигарету в губы, попытался затянуться, но понял, что она и так уже догорела. Чертыхнувшись, выкинул бычок, подкурил новую.
— Но знаешь, что еще страшнее? — сказал он, выдохнув дым. — Еще страшнее мне становится, когда подумаю, что никогда больше не увижу Шамабада. Может, никогда больше не увижу парней наших. Границу никогда не увижу. Не послушаю ее. Не понюхаю.
Он всплеснул руками и сказал громче:
— Будто бы вся моя жизнь — вот она. Здесь! Будто здесь дом родной! А меня из него насильно вырывают… — Мартынов погрустнел и тихо договорил: — Я понимаю, что так надо. Что правильно это — два года отслужил и гуляй. И одновременно… как-то неправильно, что ли. Будто бы даже жестоко. Даже жесточе, чем если на душмана с пятью десятками патронов идти…
Мартынов выдохнул. Воздух с дрожью покинул его грудь. Он добавил:
— Страшно, Саша. Страшно, как дальше жить.
Я вздохнул. Помолчал несколько мгновений. Понимал я этого солдата. Понимал, потому что сам прошел когда-то через все то же самое. Но в гораздо большем масштабе. Тогда на мою жизнь, на мое отношение к ней повлияла сначала смерть брата, потом армия, а потом и война. Пусть привыкли мы стойко переносить тяготы и лишения. Пусть привыкли молчать о собственной боли. О собственном страхе. Но иногда доброе слово все равно нужно. Особенно если это слово последнее.
— Витя, знаешь, — начал я. — Страшнее всего не пули над головой. Не духи. Страшнее — когда все кончается. Вдруг. Окончательно. Когда понимаешь, что ничего уже не вернешь, не поправишь, не скажешь. Ни заставы, ни людей, ни даже просто возможности вздохнуть полной грудью там, где ты был по-настоящему жив.
Мартынов удивленно выпрямился. Глянул на меня почти по-детски распахнутыми глазами.
— Я видел людей, которых вырвали так, — продолжал я. — Навсегда. Им не дали попрощаться. Не дали осознать. Просто хлопнули дверью перед носом. И они потом всю жизнь носили эту дверь в себе — тяжелую, не открытую. У тебя, товарищ старший сержант, есть шанс, которого у них не было. Ты знаешь, что уходишь. Ты чувствуешь эту боль. И это — твой последний подарок от заставы, от Шамабада. Боль — это цена за то, что это место стало частью тебя. За то, что ты не просто отслужил свои два года, а жил здесь. По-настоящему. Со всеми этими осточертевшими нарядами, едовом заставским и свистом пуль.
Я поднял взгляд на Мартынова. Заглянул ему прямо в глаза. Старший сержант быстро-быстро заморгал.
— Вот ты говоришь: кусок души у тебя вырывают. А ведь ты не теряешь этот кусок, Витя, — проговорил я. — Ты его оставляешь добровольно, потому что иначе никак. И да, ты уходишь. К отцу, к мамане, к Вере. Чтобы показать им, какой человек к ним возвращается. Человек, который знает цену дому — потому что знает, что такое его терять. Который знает цену порядку — потому что жил в нем. И знает цену миру над головой — потому что слышал, каким свистом он нарушается.
Внезапно Мартынов шмыгнул носом. Отвернулся, утер глаза.
— Шамабад будет стоять, Витя. И ты навсегда останешься его частью, — сказал я, опустив взгляд. — Ты навсегда останешься в его личном составе.
Мартынов уставился в землю. Сглотнул и глянул на меня. Улыбнулся.
— Спасибо, Саша, — проговорил он тихо.
— Обращайся, — я тоже улыбнулся. — А женихов от сестры гнать — это тебе не душмана по границе распугивать. Тут тактика другая нужна. Можешь, кстати, нам потом письмо написать, посоветуемся.
— Обязательно, — рассмеялся Мартынов, и я подхватил его немного сдавленный смех.
Тихий, по-мужски сдержанный, он звучал в тишине заставы совсем недолго и оборвался так же быстро, как и начался.
С минутку мы посидели молча. А потом Мартынов вдруг сказал:
— Слушай, Саша.
— М-м-м?
— Могу я…
— Что?
— Могу я кое-о чем тебя попросить?
От автора:
* * *
