Кровавая ассамблея (СИ) - Иванников Николай Павлович

Так что единственная Катерина Романова здесь — это я! Вот только вопрос: где на самом деле я сейчас нахожусь? Реально ли это место, или же я сижу сейчас тихохонько на кроватке в том самом сумасшедшем доме, куда нас водили на втором курсе? А смирительная рубашка обвязан вокруг меня, и я тупо раскачиваюсь вперед-назад, вперед-назад, что те психи…

Я этого не знаю. Но есть и другой вариант. Вполне возможно, что на самом деле я просто умерла. И все, что сейчас со мной происходит, это просто игры моего угасающего сознания.

Я где-то слышала, что для умирающего время останавливается. Совсем. И если с точки зрения окружающих последний момент его агонии определенно конечен и даже весьма скоротечен, то для умирающего он превращается в вечность. В последнее мгновение своей земной жизни умирающий способен прожить еще тысячи новых жизней, каждая из которых будет в той же мере насыщена событиями, как и реальная жизнь.

Впрочем, понятие реальности в связи с этим становится довольно расплывчатым. Кстати, о смерти я упомянула не просто так. В детстве со мной произошел один случай, который до сих пор время от времени всплывает у меня в памяти.

Нам с Настей Вяткиной тогда было лет по двенадцать, и мы любили болтаться на старых «заброшках». Это были серые облезлые трехэтажки, стоящие в самом конце улицы.

Их было две штуки, и в скором времени их собирались снести, чтобы построить на этом месте многоэтажный жилой комплекс. Собирались уже довольно давно, и даже забором деревянным окружили. Но дальше этого дело не пошло.

Компания у нас была большая, человек семь. Мы с Настей, Варька Просекова, Никита Агутин, Ванька, чью фамилию не помню и еще два брата с другой школы. На эту «заброшку» мы ходили часто. Мальчишки там курили и пекли картошку, а девчонки строили из себя принцесс и вешали на разбитые окна занавески из старых тряпок.

Крыш у этих «заброшек» уже не было, и мы любили забираться на самый верх и смотреть оттуда на наш район. Я даже свой дом видела. Настя свой не видела, а я свой — да.

Уж не знаю, кому первому в голову пришла идея бегать по самой верхотуре и перепрыгивать с одного дома на другой. Дома стояли совсем рядышком, но не стена в стену, а угол в угол. Чтобы перепрыгнуть с одного на другой много ловкости и не требовалось, и если бы дело происходило на земле, то даже и сомнений бы ни у кого не возникло. Сделал шаг — и ты на другом доме.

Но на высоте третьего этажа все ощущалось уже совсем иначе. Это снизу домишки казались маленькими и невзрачными, но наверху все менялось. Пропасть под ногами казалось просто огромной, и заставить себя сделать шаг с дома на дом было очень трудно.

Мальчишкам, конечно, было хоть бы что — они так и прыгали туда-сюда. Но девчонки долго не решались. Варька Просекова вообще отказалась, и с обиженным видом ушла вниз. А Настя потопталась, потопталась, да и прыгнула. А я что — хуже, что ли? И тоже прыгнула.

Даже не знаю, как так получилось. Нога моя шаркнула по кирпичам и ушла в пустоту. И я полетела вниз. Чтобы долететь с третьего этажа до земли требуется не больше секунды, я это сейчас точно знаю. Но в тот момент время вдруг растянулось до бесконечности. Мимо меня проследовали пустые оконное проемы третьего этажа, а затем и второго. Я даже успел рассмотреть кучи всякого барахла, наваленного в комнатах за этими проемами.

А внизу, прямо под собой, я увидела груду строительного мусора — кирпичи, стекла, обломки камней, гнутая арматура. Она торчала наружу, как копья, и, казалось, целилась прямо в меня.

Мне повезло. Я очень мягко, словно невесомая, упала на щебенку прямо промеж арматуры. Она торчала слева, справа и еще прямо над головой. А я даже не ушиблась совсем, только почему-то затошнило очень, и тогда я встала на ноги и сразу пошла домой. Сверху мне кричали: «Катька, ты живая⁈ Кать, ты куда⁈» А я не могла им отвечать, мне просто нужно было скорее добраться домой, до своей кровати.

Я проспала тогда два дня. Сотрясение заработала, наверное. Маме я ничего об этом не сказала, и она решила, что я просто немного приболела. Так она и не знает до сих пор, что ее дочь едва не погибла…

И вот сейчас я думаю: а может на самом деле я тогда все-таки умерла? Арматура пробила мне голову, а позвоночник сломался об кирпичи, и я осталась лежать на той куче мусора бездыханная? А все последующие события моей жизни — это просто бред угасающего сознания.

Это и в самом деле многое объяснило бы. Для друзей девочки, умирающей на куче строительного мусора, прошла всего одна секунда, а для нее самой пронеслись годы! Наполненные событиями: радостями и горестями, школьными экзаменами, первой любовью, первым неинтересным сексом, а затем и вполне себе интересным, студенческой жизнью, интернатурой. А потом…

И вот тут я снова возвращаюсь к тому, с чего начала: каким гребаным образом я здесь оказалась? Для чего? Или же в том мире, где я упала с высоты третьего этажа, за это время прошло еще несколько минут, и мой мозг начал угасать? Его клетки умирают одна за другой, миллион за миллионом, и теперь мой ущербный мозг из последних сил формирует для меня окружающую реальность, совсем не похожую на ту, к которой я привыкла?

Конечно, все это похоже на бред сумасшедшего. Но гораздо больше похоже на бред то, что сейчас со мной происходит. Хотя, есть еще один нюанс. О котором я до сих пор даже вспомнить не решалась. Боялась, наверное, что это правдой окажется. Но коль уж взялась за перо, так нужно рассказать…

Я уже говорила, что виню в произошедшем Настю Вяткину. И ее шизанутого парня. Я так и говорила ей: «Зачем тебе этот Ильхам? Психованный он какой-то, хлебнешь ты с ним еще горя…» А она мне: люблю, аж не могу!

Так и любила, пока в глаз от него не схлопотала. Почти две недели фингал сходил. Сперва темно-синий был, почти черный, потом постепенно позеленел, расплылся, стал желтым. А вместе с фингалом ушла и любовь. Но Ильхам все названивал Насте — то прощения просил, то убеждал, что это она сама во всем виновата и вынудила его применить силу.

Честно сказать, я понятия не имею, где Настя нашла этого Ильхама. Но когда поняла, что она готова его простить, то сразу показала ей кулак: «Не вздумай, дура!» Она меня послушала, бросила трубку. А через пару дней я случайно узнала, что они все-таки встречались.

Я взбрыкнула и сильно ее отругала. Мы даже поссорились. И не общались потом больше недели. А однажды вечером она притащилась ко мне и заявила как ни в чем не бывало:

— Пошли в клуб, оторвемся?

А у самой синяки на запястьях просвечивают через слой тонального крема.

— Ильхам, я смотрю, уже оторвался? — сказала я.

— Да хрен с ним, с Ильхамом, не хочу о нем говорить!

И мы пошли в клуб. Я хотела в «Толстячок», но Настя потащила меня почему-то во «Флигель». Ладно, во «Флигель» так во «Флигель». Мне не принципиально. И только примерно через час я поняла, почему Вяткина хотела попасть именно сюда.

Потому что здесь был Ильхам. Он косился на Настю голодными глазами, как волк, честное слово. Он и внешне на волка был похож — темный, мрачный, суровый. От него так и веяло опасностью.

— Вяткина, пошли отсюда, — предложила я, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет. — Ну его к черту!

Выпили мы к тому моменту не так уж много, но если у меня это было три бокала «просекко», то Настя пару каких-то диких коктейля успела разбавить доброй дозой коньяка, и уходить из «Флигеля» ей совсем не хотелось. Она то мартовской кошкой изгибалась на танцполе перед каким-то парнями, то зависала у бара с малолеткой с брекетами на зубах, так что в итоге мне пришлось вытаскивать ее из клуба едва ли не силой.

Вот тут-то все и случилось.

Нас окликнули. Точнее, не нас, а Вяткину:

— Настя!

Казалось бы, имя такое мягкое, а прозвучало он так, словно его собака пролаяла. Мы обернулись. Позади стоял Ильхам и смотрел на Настю как-то презрительно скривившись. Я схватила Вяткину за руку.

— Не ходи!

Но Вяткина вырвалась.