Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

— Право на самооборону священно, а тем более — белого человека от обезьян! — как выплюнуто, и взгляд холодно-бешеный на тюремщика. Да на руки мои глаза переводит, где сквозь бинты кровь проступила.

Начальник кланяется, и извиняется. Потеет за троих, воняет псиной. А у меня… не знаю, двойственность какая-то. С одной стороны приятно быть кем-то таким… ну, над толпой. А с другой — вроде как и с гнильцой приятность эта.

Обещаю себе обдумать, но потом, и задвигаю эту мыслю с гнильцой в дальний угол сознаний. Потом… Сейчас у меня — ну никаких мыслей! Спать хочу… и этот… стресс!

Да и консул… он как бы и за меня, но глаза такие рыбьи, да с душком притом, што ясно — за меня он только тогда, когда против местных туземцев. А если против англичанина, так и сам обезьяна.

Зато капитан моево пароходика — именинником! Усы дыбятся, походка у кота перед дракой. Он! Вытащил! Своего! Пассажира! Вот так именно, большими буквами на лице, чуть не даже написано.

А действительно ведь он. Жан-Жак первым делом к нему, а капитан Лефевр… или Ле Февр? В общем, поднял вооружённый экипаж и пассажиров из добровольцев, и к консулу! Поступок, как ни крути.

Вон, французские боевые пидорасы в толпе европейцев, морды самые решительные. Чувствуют себя героями, будто и в самом деле…

Обрываю дурные мысли. Помогли? И спасибо! А как, почему, да ёрничанье это — к чорту!

— Ты на Жан-Жака не сердись, — вертится вокруг меня этот… жопастенький, как нельзя сильно напоминающий бабу, хлопочущую вокруг побитово мужика, пусть даже и чужово, — ему руку сломали, потому и не полез дальше в драку.

Киваю, киваю…

Наскакивает… глаза горящие, в руках блокнот с карандашом, и вопросы, вопросы… Репортёр.

Их тут много, на пароходе-то. Казалось бы, ну какое дело французской общественности до паломничества кайзера в Святую Землю? Ан есть дело, и куда как побольше, чем самим немцам! Так выходит.

Репортёров французских в Палестине уже больше, чем всей свиты кайзера, а едут ещё и ещё. Почему? Французы! Понимают, што это — геополитика, и никак иначе! Глобальная.

Тик-так… в Европу приходит Немецкое Время. Лучшие товары — Пруссия. Лучшая армия — Прусская. Лучшая наука — Прусская.

И — узко им в Европе. Маршируют по Африке прусские солдаты, осваивают Южную Америку трудолюбивые немецкие колонисты, помогают Османской Империи военными советниками и кредитами. А теперь и Палестина… тик-так! Прусское время!

Каждая французская газета провинциальная, и чуть не листки информационные, норовят из первых рук… И едут репортёры и «вроде как репортёры», любопытствующие и просто туристы. Тревожатся. Понимают.

А я спать хочу! Только сперва помыться: кажется, будто и от меня теперь — зверинцем несёт. Думать — потом!

Отвечаю машинально на вопросы, и только вялая мысль бьётся в голове…

«… а не наговорю ли я лишнево?»

… и как оказалось сильно позже — наговорил-таки. А точнее, не столько даже наговорил, сколько за меня — додумали.

История небезынтересная, но в общем-то рядовая для здешних диковатых мест. Случается… да всякое случается!

Другое дело, што не каждый раз в Приключение прямо или косвенно оказывается замешано сразу пара десятков французских репортёров. В основном «вроде как…», но ситуацию это скорее усугубило.

Там, где опытный шакал пера накропает заметку в пару строк, «вроде как…» пишут эпос уровня Гильгамеша. Особенно если сами каким-то боком поучаствовали. Спутники Героя. Отблески славы.

… но об этом — сильно потом.

Тридцать восьмая глава

Проснулся с колотящимся сердцем, што чуть не рёбра перемалывает в труху. Руки трясутся, а в поту чуть не плаваю, хотя в каюте не так штобы и жарко.

Сон… всего лишь сон…

… кровь в лицо из распоротого горла. Веером. Долгонько ещё будет сниться мне это, ох и долгонько!

И ведь виновен тот араб, как ни крути, а — виновен! Сам в карман полез, никто не заставлял. Сам ножичком тыкать начал. Как ни крути, а самозащита чистой воды.

Но вот снится же… Снова, снова и снова, раз за разом. Зубы эти через раз, глаза бешеные, железо калёное в руке, а потом — кровь. Который раз уже за ночь просыпаюсь в поту холодном.

Полежав немного, повёл плечами, да и встал, одеваясь тихохонько, да глядя с раздражением на этих… ишь, парочка! Раздражение глухое… пришлось напоминать себе, што эти — в первых рядах с револьверами за мной пришли. И пусть настоящей опасности в оккупированном Египте для них никакой и не было, но всякое бывает. Полыхает иногда всякое, народно-освободительное.

Вот, как меня… забили бы, ей-ей! Просто потому, што белый. Оккупант. Враг. И попробуй, разъясни каждому тонкости. Да и захотят ли слушать?

На палубе прохладно и ветрено, остатки душевной дурноты быстро растрепались под морским ветром, как и не было. Потянулся со вкусом, похрустел суставчиками, да глянул на часы: скоро светать начнёт, можно уже и не ложиться. Проветрюсь немножечко, да и назад — умываться и зубы чистить, да в гальюн, а там и завтрак.

Палуба слегка подсвечена огнями — ни много, ни мало, а ровно в плепорцию — штобы работа работалась, а по сторонам не глазелось. Редкие моряки занимаются своими морскими делами, не обращая внимания на пассажиров. Привыкшие.

На палубе я не одинок, ещё кому-то не спится. Вон, зевает с подвывом во всю бегемочью пасть мордатый эльзасец, вцепившись в поручни одной могучей лапищей, а второй ероша роскошную чёрную бороду.

Курит со смаком парижанин, ухитряясь выглядеть невообразимо светски и крайне неуместно на палубе захудалого судёнышка.

Пароход не новый, семидесятых ещё годов постройки, а проект ещё более старый. Трубы, мачты, паруса и угольная копоть, оседающая на паруса, палубы и пассажиров.

Сейчас трубы не чадят надсадно, роняя на палубу мелкие частицы дрянного угля, пахнущево чем-то кисловатым и едким. Не скрежещет двигатель, не лязгают многочисленные механизмы, и только изредка хлопают грязно-серые полотнища парусов на ветру, да покрикивает команды боцман, умело вплетая ругательства на десятке языков.

Несколько часов, и подойдёт пароход к пристани Хайфы, сойдут на берег пассажиры, выгрузят товары, и снова — по кругу. Афины, Крит, Порт-Саид, Хайфа, Бейрут, Измир, Афины. Снова и снова…

Настроение сделалось философским, и даже дурной сон начал отходить в прошлое.

— Не спится, Жорж? — поинтересовался с ленцой как там его бишь… Альфонс, точно! Отпрыск благородново семейства, хотя гляжу я на него, и благородново там, ну вот ей-ей, ни на йоту! Средний рост, среднее телосложение, а морда такая себе, што и сильно ниже среднево. Даже и не лицо. Морда как есть!

Вот глянешь на таково, и в голову сразу мифы древнегреческие. Те самые, в которых с козочками да с лебедями. То ли мама ево с конём, то ли папа с козой… В общем, сразу видно — скотина! С родословной.

Самомнение только што, да образование недурственное. Наверное.

Тоже «вроде как». В газетки иногда пописывает, и говорят, иногда даже и печатают, н-да… Где-то там служил, чему-то учился, и вообще — широко известен в очень узких кругах. Не совсем понятно, чем именно, но и не очень-то интересно.

— Не спится, — отвечаю на так… лишь бы от вежливости, штобы не портить отношения на ровном месте. Ну, не нравится человек… мне много кто не нравится, так куда деваться?

— Неужто кошмары? — и даже будто изумление, такая себе подковырочка. Морда перекосилась так, што ну вот один в один — козёл будто, жвачку пережёвывающий. Челюсть узкая в одну сторону, усы сикосем по всей роже.

— Они самые, Альфонс, они самые, — пропускаю мимо ушей. Он подковыривает, а я вот не подковыриваюсь.

— Было бы из-за чего переживать, — взмах рукой, такой себе небрежный, — я в Алжире этих обезьян не один десяток пристрелил. Бах! И нету! Уши только иногда отрезал, если охота интересной была. Или уши.

Он засмеялся механически, и я понял наконец, што курит он разу не табак. Тьфу ты! Пропащий совсем человек! Вот так вот, ночью встать… или он просто не ложился? Скорее всего. Ну тогда ещё туды-сюды, может и не совсем.