Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Заповеди основателя [59], положенные на фундамент лютеранства, привычны тем, кто с детства вырос в этой несомненно благочестивой, но несколько затхлой атмосфере. Будто комната с навсегда заколоченными окнами, полная запахов тлена и нафталина, в которой вместо проветривания хозяева жгут благовония. И улыбки снисходительные на предложение открыть форточку, впустив свежий воздух.

Давит! Вот ей-ей, могильной плитой на грудь тяжесть каменная, стылая.

Как гостя приняли, ничево плохого сказать не хочу. Да и в чужой монастырь со своим уставом… всё верно, всё так.

Но и жить по чужому уставу — до рвоты, до полного неприятия! Бог присутствует в их жизни постоянно, и кажется иногда педелем гимназическим. Не бегать! Не шалить! Не…

… и запись в журнал.

Я — гость. Отдельная чистенькая комната, обставленная с очень по-немецки. Накрахмаленное до острых складочек постельное бельё, занавесочки, фикусы, ковры, салфеточки с вышитыми мудрыми изречениями.

Стерильность абсолютная, не в каждой операционной такая, уж я-то знаю!

И деликатность. Немецкая, то бишь таранная, когда хозяева закрывают глаза, но так закрывают, што чуть не с грохотом лязгающей по брусчатке гаубицы. Или замечание — вежливое, как они это понимают.

Не в полной мере живу их жизнью, сильно не полной. Самым што ни на есть краешком, насколько это вообще возможно в окружении тех, кого можно назвать только — сектантами.

Хватает, и так хватает, што хочется себя за ворот рвануть, будто горло пережато. Духота эта духовная и Бог-педель. Неизбывно.

Даже спать когда ложусь, кажется мне, што витает в комнате кто-то незримый и следить строго, а правильно ли я сплю? По Завету?

В каждом шаге разности эти, в каждом вздохе. Даже и само построение фраз, вворачиваемые цитаты из Библии, жестикуляция. Инаковость, тщательно взлелеянная и культивируемая.

И снисходительность постоянная, от людей Посвящённых и Приближённых… чему-то там и кому-то. Они Выше. Всегда, неизменно. По факту.

Начинаю понимать, почему их не слишком-то любят местные жиды. И арабы. И… да собственно, никто из тех, кто живёт с ними бок о бок.

Издалека когда, то наверное, жизнь их выглядит правильной. Праведной. Житие библейское, с поправкой на современность.

Вблизи… да собственно, также, но — иначе. Личное благочестие и религиозные переживания, оно вроде как и хорошо, но только когда не в перебор.

Но уважают, да и как иначе? Трудяги, каких ещё поискать. Жиды их не любят, но — учатся. Хозяйству сельскому, умению вести дела, цепкости торговой.

Нормальное сельское хозяйство — темплеры. Мыло оливковое со Святой Земли, как бренд, всему миру известно. Апельсины яффские пароходами в Европу. Гостиницы. Зачатки промышленности. Всё они. Правильные. Праведные. Душные. Народ Божий.

Колония — сказка на открытку. Дома богатые, чистые, улица прямая да широкая — тридцать три метра — от самого синего моря до горы Кармель.

Зелень в изобилии. Не чахлое не пойми што с сорняками колючечными, а глазу на радость. Маленькая Германия, только што в Палестине.

Может, кому-то в радость. Человеку религиозному в период богоискательства, например. Мне же…

… одна радость — Вильгельм.

Кайзер был у темплеров, и не просто посетил с визитом вежливости немецкую колонию в Палестине, а — вдумчиво, основательно погостил. Есть о чём местным вспомнить, и рассказывают охотно, а поскольку я гость — с деталями, ничево не скрывая.

Какую пищу вкушал, как сел, встал, повернулся, с кем имел беседу, и по какому поводу. Тетрадей исписал — ж-жуть! Стопочка на два с половиной пальца.

Темплеры многое с визитом Вильгельма связывают, да и наверное, недаром. Второй Рейх рвётся в Палестину, а тут — уже немцы. И пусть всего пару десятилетий назад теплеры быть чуть ли не предателями немецкого народа, изгоями. Здесь и сейчас они прежде всего немцы, и уже потом — народ Божий.

Кредиты, поддержка на государственном уровне, признание. Немало. В ответ — быть немцами, представлять интересы Германии в Палестине.

Не знаю, насколько это будет интересно русским читателям, но если што — немецким газетам продам. Или французским, и может быть, даже и не газетам.

Если уж мне тяму хватило составить психологический портрет кайзера, то наверное, интересный материал собрал.

Ну и ответно — про бытие меннонитов Одессы. Кто, как с кем… детально. В письме не всякое и опишешь, а хочется иногда ерунду совсем узнать.

А ещё — чем Одесса жидовская дышит. Кто, с кем… Понимаю, важно — как ни крути, а деловые интересы пересекаются, и дополнительный источник информации в виде меня никак не лишний. Мало ли, но вдруг да всплывёт где-то што-то важное?

Старая Хайфа — коробки каменные, понатыканные чуть ли не как попало. Сверху кажется, будто это кубики, разбросанные в огромной песочнице, да так и не собранные ребёнком-великаном.

Редкие богатые дома имеют слабо выраженную четырёхскатную крышу и што-то навроде лоджий на верхних этажах. На фоне остальных домов-коробок, стоящих здесь, если судить по облику, чуть не с каменного века, смотрятся такие дома вызывающе. Нарочито. Ишь, выпендрились! Не такие, как все!

Проходы извилистые, неширокие, в проулках часто расходятся впритирку. Хватит, штобы пройти с вьючным верблюдом или ослом, но нормальная повозка почти нигде не проедет. А если и проедет, то прохожим нужно будет в дома вжиматься.

Стены обычно небелёные, трещиноватые исторические камни торчат самым вызывающим образом, часто раскрошенные. Окошки редкие, расположены высоко, забраны деревянными ставнями. Крыши плоские, и на них постоянно сушатся то фрукты, а то и одежда после стирки.

Иногда взмемекивают вызывающе козы. Вот так идёшь по улочке, а над головой…

— М-ме-ее!

… и всегда — так противно, будто селекцию проводили именно по этому критерию, а не по шерстистости или молочности. Но противно — ладно.

Скотина эта такая вредная, што норовит подкрасться и взмемекнуть в самое ухо, и глаза потом ехидные такие, што сразу верится — отродье дьявольское, никак иначе! Такое в них сладострастие выражено, такая радость от пакости сделанной, што и не описать.

Народ здесь живёт неспешный, вечно будто с ленцой. Поговаривают, што дескать, под жарким солнцем Палестины иначе и нельзя, но даже когда лето давно закончилась и спала жара, местные не ходят, а ползают сонными мухами по остывшему говну.

Одежды такие, што будто из глубины веков, от далёких предков в неизменности дошли. Со всеми заплатами и молевыми поеденностями, да кажется иногда, што у некоторых — со следами вытирания жирных рук каким-нибудь достопочтенным предком. И берегут эти жирности от предков, не стирают.

Понимаю, што кажется, да и вообще — иллюзии. Земля эта такая, што наяву иногда грезится.

Вот так идёшь, и всё кажется, што за углом — век этак двенадцатый, а может и вовсе — библейские времена. И выйдет какой-нибудь Илия навстречу, и устремит навстречу очи гневные, и скажет…

— Георг! Чуть мимо не прошёл, заходи! — добродушный эльзасец в бурнусе вышел из ворот, как нельзя более библейский и аутентичный.

На моё восторженное замечание щурится довольно, оглаживая бороду. Типаж абсолютно европейский, но переоделся, и поди ты! Персонаж из Ветхого Завета, притом из значимых. Вертится в голове, вертится… никак не ухватить. Пророки, цари, грозные воители. Колоритен!

— Шесть раз уже фотографировали, — похвастался он, и положил массивную лапищу на торчащий за поясом здоровенный кривой кинжал, сделав грозное выражение лица, — один раз на арабском говорить пытались, за шейха приняли.

И хохоток гулкий, как из винной бочки. С запашком.

— Я решительно настроен отыграться, — доверительно сообщает мне Франк, пропуская наконец во двор.

Игра с самого начала пошла тяжело, противники подобрались мне под стать. Не скучающая полубогемная публика, заливающая в глотки алкоголь и пудрящая носы кокаином, а мать их ети, французские военные как костяк играющих.