Государь (СИ) - Кулаков Алексей Иванович

Дернув головой так, что клобук на ней немного съехал на лоб и закрыл глаза, епископ Сергий вынужденно замолчал — однако увещевания его пастырские не пропали даром, зацепив кое-что в царевиче.

— А скажи-ка мне владыко: когда отравили бабушку мою Елену, это ведь Господь так отмерил? Потому-то и церковь никого из виновных анафеме не предала — хотя те особо и не скрывались⁉ А с матушкой моей, и сестрами? Не рука ли попа Селиверста подливала им…

— Федька!!!

Вернувшийся к гостям так же стремительно, как и прежде их покинул, Иоанн Васильевич для начала отослал порядком разозлившегося младшенького вслед за средним сыном к Домне. Затем, усевшись во главе стола и положив унизанные перстнями пальцы на зеленый сафьян книжной обложки, недобро улыбнулся:

— Труд сей пропал еще прошлой осенью: та же, кого Домна заподозрила в покраже, теперь послушница в одном из тверских монастырей.

Дав иерархам переварить новость, царь продолжил:

— Ежели по вине церкви тайна русского стекла и фарфора утечет в соседние державы, то в возмещения убытка великого для казны государьской… Нет, не мне, многогрешному и окаянному, требовать что-то от вас, предводителей полков Христовых! Но вот ежели не представят мне ВСЕХ виновных и покраденые страницы из сей книжицы, то созову я по осени Земской собор, да и поведаю выборным обо всем, что открылось мне ныне. А там уж пусть они и приговорят всем миром — кто прав, а кто… Козлище поганое, в чужой огород рыло сунувшее.

Не на такой исход рассчитывали иерархи, собираясь на разговор к Великому государю: желали прощупать его и вызнать, чем дышит и о чем думает; немного устыдить разными винами и негораздами, чтобы на Освященном соборе царь был скромнее в желаниях и речах. Получилось… Не очень хорошо, и теперь уже управителям Церкви следовало спешно разгребать то, что свалилось на их покрытые клобуками головы.

— Ступайте себе с Богом!

Несмотря на ясный посыл, митрополит Филипп так и остался сидеть за столом: не дожидаясь, пока остальное священноначалие покинет Кабинет, его хозяин с нескрываемой насмешкой поинтересовался у главы Русской поместной церкви:

— Что, отче? Уже измыслил, как будешь объяснять мирянам, почему им должно смиренно принять все прежние подати, кои с них сняла казна из-за доброй торговлишки зеркалами, фарфором и стеклом?..

Проигнорировав неудобный вопрос, митрополит дождался второго: когда служитель царских покоев осторожно притворил толстую створку резной двери за последним из иерархов, Иоанн Васильевич спокойно (легкая усмешка в глазах была не в счет) поинтересовался:

— Ну что, Филипп, оно того стоило?

— О чем ты, Великий государь?

— Ну как же: сынов моих порядком разозлил, хулу на меня — мне же в вину и ставил, да еще и на целительницу мою напраслину возводил. Вот только ради чего все эти труды?

Вздохнув, архипастырь наконец-то поделился тем, что его тревожило последние три седьмицы:

— Скажи, Великий государь, для чего ты приучаешь царевича Иоанна к делам правления? И знаешь ли ты, что государь Димитрий Иоаннович митрополита Литовского начал прилюдно величать пастырем всея Руси?

Сдвинув книгу раздора меж Троном и Церковью на край своего массивного стола, сорокалетний правитель весьма неласково поинтересовался:

— Что тебе, чернецу, интерес до наших царских забот? Или ты забыл о нашем уговоре, что власть духовная и мирская не вступаются в дела друг друга?

— Я для Христа чернец. А для тебя, благочестивого царя, по твоему же царскому изволению, а более того — по заповеди Христовой, отец и учитель! И мы вместе с тобой должны иметь попечение о православии, как Божии слуги.

Однако Иоанн Васильевич забот митрополита и его шагов к примирению понимать не пожелал:

— Оно и видно, какое попечение о вере имеют твои епископы и архимандриты: а уж доносов на беззакония иных игуменов столько, что они в сундуках не помещаются! Наведи уже порядок в Церкви, отче Филипп, и проводи скорее Освященный собор — тогда вновь вернется меж нами мир и согласие. Теперь же ступай себе с Богом и моими добрыми пожеланиями, и дай мне, наконец, провести остаток вечера с семьей…

[1] Часть доспеха, закрывающего внешнюю сторону бедра у всадника.

[2] Гвардеец-пехотинец крымского хана.

[3]Иосифля́не (Осифля́не) — последователи Иосифа Волоцкого, представители церковно-политического течения в Русском государстве в конце XV — середине XVI века, отстаивавшие право монастырей на землевладение и владение имуществом в целях осуществления монастырями широкой просветительской и благотворительной деятельности. Резко полемизировали с другими группами и течениями.

[4]Нестяжа́тели — монашеское движение в Русской православной церкви конца XV — первой половины XVI веков, выступавшее против церкового землевладения, злоупотребления милостыней, излишнего украшения церквей и икон в византийской манере золотом и драгоценными камнями. В этом вопросе им противостояли иосифляне, однако спор между ними не исчерпывается вопросом о монастырских вотчинах и вообще имущественными вопросами: различия во взглядах касались отношения к раскаявшимся еретикам, отношении к поместному (национальному) и общецерковному преданию, ряду других вопросов.

[5]Иосиф Волоцкий — цер­ков­ный дея­тель, ду­хов­ный пи­са­тель, свя­той Русской пра­во­слав­ной церк­ви, выступавший за всемерное усиление ее влияния на светскую власть и главенствующее положение РПЦ в государстве. Во время жизни проявил себя хорошим хозяйственником и политиком, основал собственный Иосифо-Волоцкий монастырь, который после его смерти печально прославился жестокой эксплуатацией монастырских крестьян — волнения которых пришлось жестоко подавлять силой оружия.

[6]Нил Со́рский — православный святой, преподобный, крупный деятель Русской церкви, основатель скитского жительства на Руси, автор «Предания», «Устава о скитской жизни», а также ряда посланий, известный своими нестяжательскими взглядами. Проповедал веротерпимость, отказ монастырям от земельных угодий (иметь во владении не более того, что могли обработать своими руками сами монахи и послушники), разумного исполнения Священного Писания.

Глава 10

Глава 10

Десятилетняя ученица знахарки по имени Луша была девочкой умной и очень самостоятельной — настолько, что наставница вполне доверяла ей самостоятельный сбор кислицы[1]в лесу. Еще она была очень осторожной — и только услышав стук топора и голоса чужаков, шедшая в сосновый бор лесовичка сразу же присела, растворившись в высоких зарослях травы.

— Лови!..

— Ай черт косорукий! Куда на голову сыплешь?

Тук. Тук-тук. Плюх!

— Подобрал?

— Да! Вон еще один гриб, на пару саженей повыше!..

— Вот сам за ним и лезь. Я тебе белка, что ли?

— Отожрал задницу…

А еще Луша была (как это и полагается в ее возрасте) очень любопытной: за последние три седьмицы по давно заброшеному большаку мимо их с наставницей леса проследовало два больших отряда дворянской конницы, и не меньше десятка мелких отрядцев помещиков Дмитровского уезда, торопившихся куда-то вместе со своими боевыми холопами. Ныне же в ее любимую березовую рощицу заехал настоящий обоз из целой дюжины больших пароконных фургонов, и праведное возмущение наглыми чужаками (понаехали тут!) боролось в ней с разыгравшимся любопытством (а зачем приехали?!?) — и понемногу проигрывало в изначально неравной борьбе. Посидев среди зарослей березняка в обнимку с корзинкой и почувствовав себя в полной безопасности, будущая травница рискнула привстать и рассмотреть все получше. Рассмотрела, сначала подивившись обилию молодых девок в одинаковых платьях: а затем возмущенно охнула, преисполнилась праведного негодования к недорослям в холщовых одежках — потому что они своими топорами ободирали ее любимую березовую рощицу на предмет чаги[2]едва ли не вчистую, не тронув только самые высоко расположенные наросты.

— Сёмка, пустые мешки остались? Там кислицы насобирали просто ужас сколько, да корней накопали изрядно.