Спасти СССР. Реализация (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Покивав, Капица повернулся ко мне.

— А с чего всё началось, Андрей?

— Вы не поверите, — простодушно улыбнулся я, — но еще два года назад математика была для меня трудным предметом, «пятерки» я получал редко. Всё изменилось на весенних каникулах, в восьмом классе. Нужно было подтянуть товарища по алгебре, а то ему светила «тройка» в четверти. Подтянул — и сам втянулся! Знаете, это было, как откровение. Ведь математика — это целый мир, сложный, загадочный, на карте которого хватает белых пятен. И… М-м… Не сочтите за ложную скромность, Сергей Петрович, но всё же… То, что я вышел на доказательство теоремы Ферма, определялось не столько моим умом и к наукам рвеньем, сколько удачей и везением. Нет, правда! Я никакой не вундеркинд, просто… Наверное, я походил на голодного, дорвавшегося до холодильника. И то хочется попробовать, и от этого откусить! А в итоге получилось, что я вышел на Великую теорему кратчайшим путем, ведь математика со времен Ферма развилась и глубоко, и широко, охватывая области, неведомые триста или даже сто лет назад. Да и когда бы я успел прочесть — и усвоить! — сотни трудов? Не зря же очень редко кто знает всю математику целиком — вот, как Андрей Николаевич или Леонид Витальевич Канторович. Или Израэль Моисеевич Гельфанд… Но не я! Я с восторгом неофита кидался на всё подряд и, помню, сильно удивился, когда сформулировал ту самую гипотезу. Ведь решение имелось, оно ждало лет тридцать, когда же на него обратят внимание! Вот я и обратил…

— И теперь, — вмешался Колмогоров, — всё линейное программирование стало относиться к классу полиномиально разрешимых задач! А это уже классика. Кстати, Андрей заявил… В январе, кажется… Да? Заявил, что заканчивает работу в данном направлении!

— Вот как? — отчетливо удивился Капица. — А почему?

— Ну-у… — пожал я плечами. — Развивать дальше — дело техники, а это уже не так интересно. Первой, по-настоящему серьезной проблемой для меня стала гипотеза Таниямы. Я взялся за нее в мае прошлого года, и не просто так, а с прицелом на Последнюю теорему Ферма…

— Скажите, Андрей, — оживился Колмогоров, — а вы уловили некие характерные черты стиля математического мышления? Могли бы их сформулировать?

— Ну-у… — затянул я. — Попробую. Ну, во-первых, это безусловное, доведенное до предела доминирование логической схемы рассуждения. Такая, вот, своеобразная особая примета… Она в максимальной степени позволяет следить за правильностью течения мысли, исключая ошибки, и одновременно заставляет при анализе видеть всю совокупность имеющихся возможностей, обязывая учесть каждую из них, не пропуская ни одной. Во-вторых… — я задумался. — Наверное, лаконизм. То есть, предельная скупость, суровая строгость мысли, помогающая полностью сосредоточиться на основной линии изложения. Никаких побочных отвлечений и разглагольствований, ослабляющих логическое напряжение! Ну и, пожалуй, в-третьих… м-м… четкая расчлененность хода рассуждений. То есть, при всякого рода разветвленных перечислениях математик должен отчетливо помнить в каждый момент изложения, какие именно возможные случаи и подслучаи он уже рассмотрел, а какие только предстоит рассмотреть.

— Зачёт! — ухмыльнулся академик.

А я как-то успокоился внутренне, даже перестал следить за собой. Пусть, думаю, люди видят меня таким, каков есть — «красивым, в меру упитанным мужчиной в самом расцвете сил»…

— А как вы думаете, Андрей, — оживился ведущий. — Могут ли существовать иные, более простые и доступные доказательства Великой теоремы Ферма?

— Решение, представленное Андреем Соколовым, — вмешался Колмогоров, — было следствием доказательства гипотезы Таниямы-Шимуры-Вейля, которая ныне называется теоремой о модулярности. И, насколько мне известно, альтернативного доказательства теоремы Ферма, прошедшего экспертную оценку, не существует. Извините, Андрей…

— Пустяки, дело житейское, — обронил я, не выходя из образа Карлсона. — Не буду обвинять самого Пьера Ферма в лукавстве, хотя и хочется! Ведь при его жизни гипотеза Таниямы появиться не могла, поскольку модулярные функции, которыми она оперирует, были открыты только в конце XIX века. А гипотеза звучит так: «Каждой эллиптической кривой соответствует определенная модулярная форма». Эллиптические кривые, известные с давних пор, располагаются на плоскости, модулярные же функции имеют четырехмерный вид… Вернее, модулярную форму можно представить, как функцию, область определения которой находится в двух измерениях, но и область ее значений также двухмерна. Иными словами, гипотеза Таниямы соединяла разномерные фигуры, что показалось тогдашним ученым абсурдом, и в пятьдесят пятом о ней, вроде как, забыли. А я вспомнил. Меня, помню, зацепило, что эллиптическая кривая, построенная при помощи уравнения Ферма, преобразованного в кубическое, не может быть модулярной. Однако гипотеза Таниямы утверждала обратное — любая эллиптическая кривая как раз таки модулярна! Соответственно, эллиптическая кривая, полученная из уравнения Ферма, не может существовать. Значит, не может быть целых решений и самой теоремы Ферма! Следовательно, она верна…

В этом месте телеоператор, оторвавшись от тяжелой камеры, катавшейся на колесиках, захлопал в ладоши. Следом над пультом воздвигся звукорежиссер в свитере грубой вязки, чтобы рукоплескать юному дарованию.

Их поддержал сам Капица, радуясь неожиданному участию — человечьи эмоции оживили сухие, холодные абстракции, красивые, как бездушный кристалл.

Суббота, 3 марта. Ближе к вечеру

Ленинград, улица Рубинштейна

Схлынули безумные дни, отошли тревоги, унялись страхи. Минцев с трудом вспоминал, как всё было, путая закаты с рассветами. Это на фотографии он получился уверенным, с мужественным профилем…

«Ага!» — насмешливо фыркнул Жора.

Гордо держит драгоценный сверток, как охапку дров… Света рядом жмется — слабенькая, измученная, — а он гордо улыбается…

Молодой отец!

Угомоновишиеся чувства снова взбурлили, перехватывая горло, поперли из потаенных сусеков души, словно неудержимая пена, рвущаяся из бутылки шампанского.

Мальчик! Его сын. Михаил Георгиевич…

Крепыш! Бутуз! Как молока захочет, до того верещит, что аж звон по комнатам…

Перетянув рот в счастливой гримаске, подполковник сбросил газ и свернул под арку. Одолев темную подворотню, «Москвич» выехал во двор, и Минцев досадливо дернул уголком губ — его «законное», давно облюбованное место занимал бледно-синий «Жигуленок». Резко тормознув, отец семейства припарковался рядом.

Набитая продуктами авоська отяжелила руку — и убавила тягу к сварливости. Его ждут «Светик» и «Михайло», вот в чем основа основ! А мелкие пакости жития… В шлак!

Георгий Викторович бодро зашагал к подъезду… К парадному. Тяжелая створка плавно впечаталась в косяк, пуская слабое эхо, и гулкий объем этажей подхватил гаснущий отзвук.

— Товарищ Минцев?

Голос опадал негромко и спокойно, с какой-то безразличной усталостью. Подполковник, напрягшись, разглядел говорившего — мужчину средних лет, чисто выбритого, с малоподвижным обрюзгшим лицом. Спортивный костюм не придавал ему стройности, хотя и молодил слегка.

Но в глаза Георгию Викторовичу бросилась особая примета — уши, раздавленные в схватках, как у бывшего борца, двумя блинчиками плотно прилегавшие к голове.

— Никак, «Чемпион»? — прищурился он.

Спортивный мужчина не вздрогнул, лишь губы его повело вкривь.

— Соколов, небось, стуканул? Да я не в обиде, так и хотел. Можно сказать, рассчитывал… А то самому сдаваться невмоготу. Тем более что виноват я перед Андреем — сам же его снимал! Выходит, что первым и сдал, да еще вероятному противнику…

Минцев поднялся на пару ступеней и уложил авоську на широкий низкий подоконник, звякая бутылочками из молочной кухни. Опасности, исходящей от «Чемпиона», он не ощущал. Обычный мужик, разве что изрядно побитый жизнью.

— Присядем.

Оба уселись по разные стороны от авоськи.