Барин-Шабарин 8 (СИ) - Старый Денис

Маскальков резко повернул голову. Кровь из легкой раны на виске залила ему правый глаз, окрашивая мир в багровые тона. Через эту кровавую пелену он видел, как из всех дверей тронного зала хлынули янычары — десятки, сотни! Их крики сливались в один звериный рев, а ятаганы сверкали в свете горящих драпировок.

— Кругом! — прохрипел полковник, сплевывая кровь.

Гренадеры мгновенно сомкнулись в каре, спинами друг к другу. Штыки блеснули стальным частоколом. Первая волна турок налетела с диким воплем — и разбилась об эту стену. Маскальков видел, как молодой солдат Иванчук всадил штык в живот янычару, но тут же сам рухнул, сраженный выстрелом в голову.

— Берегись! — крикнул кто-то сзади.

Полковник едва успел увернуться — ятаган рассек воздух в сантиметре от его горла. Ответный выстрел из револьвера разнес голову нападавшего, как спелый арбуз.

— Ваше превосходительство! — Это был раненый в живот поручик Громов, прислонившийся к трону. — Там… сзади…

Маскальков обернулся и застыл. Через дым пробивался отряд турецких солдат в незнакомой форме — все как один рослые, с холодными глазами профессионалов.

— Гвардия султана… — прошептал Гринев. — Мевлеви…

Где-то снаружи, со стороны Босфора, донесся пушечный залп.

— Это «Тигр»! — закричал кто-то из матросов. — Наши подмогу прислали!

Но помощь была далеко, а здесь, в этом аду, оставалось не больше тридцати бойцов. Маскальков почувствовал, как что-то теплое течет по ноге — то ли кровь, то ли расплавленный воск от сбитой на пол люстры.

— Прорываемся к гарему! — скомандовал он. — Там есть выход к морю!

Собрав последние силы, горстка русских солдат рванула в узкий коридор. За ними, спотыкаясь о тела, бежал раненый Гринев, одной рукой прижимая вываливающиеся кишки, другой — стреляя на ходу.

Дворец превратился в лабиринт Минотавра. В дыму и полумраке то и дело мелькали тени — то ли своих, то ли врагов. Вдруг из бокового прохода выскочила фигура в белом — молодая наложница с ребенком на руках.

— Спасите! — закричала она по-французски.

Но в следующий миг в ее груди раскрылся алый цветок — турецкая пуля настигла беглянку. Ребенок упал на окровавленный ковер и затих.

— Вперед! Не останавливаться! — Маскальков буквально тащил своих людей, чувствуя, как силы покидают его.

И вдруг — тупик.

Они ворвались в круглый зал, весь выложенный зеркалами. Десятки отражений израненных русских солдат смотрели на них со всех сторон.

— Черт! — выругался Гринев. — Опять ловушка!

Двери захлопнулись. В зеркалах вдруг замелькали тени — из потайных дверей вышли мевлеви, медленно сжимая в руках кривые клинки.

— Так вот как… — Маскальков вытер окровавленный револьвер о мундир. — Последний бой, господа.

Турки шли без спешки, наслаждаясь моментом. Их предводитель — высокий офицер с седыми усами — что-то сказал по-турецки.

— Он предлагает сдаться, — перевел раненый в голову унтер.

— Ответь ему, — хрипло усмехнулся полковник.

Унтер, шатаясь, поднялся во весь рост и плюнул кровью в лицо турку.

В следующее мгновение зал взорвался пальбой.

Маскальков упал на спину, чувствуя, как что-то теплое разливается у него в груди. Над ним, в разбитом зеркальном потолке, отражалось небо — уже розовое от зари.

Где-то совсем близко гремели залпы — это монитор «Тигр» бил по дворцу из всех орудий.

— Ваше… превосходительство… — Гринев дополз до него, оставляя кровавый след. — Мы… мы ведь взяли… дворец…

Полковник попытался улыбнуться. Где-то зазвенели разбитые стекла — это гренадеры последними патронами отстреливались от наседавших турок.

— Да… взяли… — прошептал он.

Последнее, что увидел Маскальков — как огромное зеркало на стене треснуло, и в его осколках отразились сотни лиц — живых и мертвых.

А потом наступила тишина.

Через час, когда первые лучи солнца осветили окровавленные ступени Долмабахче, к дворцу подошел русский десант с кораблей. Они нашли всего семерых выживших — из сотни.

А на троне султана, среди осколков зеркал и трупов, лежала пробитая пулями русская фуражка с кокардой.

И больше никто и никогда не видел полковника Маскалькова…

Февральская ночь 1855 года окутала Варшаву ледяным саваном. Над Вислой стоял такой мороз, что даже фонари на Саксонской площади мерцали тускло, словно боясь привлечь внимание. Генерал-лейтенант Рамзай, командующий русским гарнизоном, стоял у окна своего кабинета в Бельведерском дворце, прислушиваясь к странной тишине. Город, обычно шумный даже ночью, затаился.

— Ваше высокопревосходительство, — адъютант вошел без стука, что было строжайше запрещено, — только что получены донесения с застав. Все патрули пропали.

Рамзай медленно повернулся. Его тень, отброшенная керосиновой лампой, гигантским пятном легла на карту Польши, висевшую на стене.

— Все?

— Все шесть, ваше превосходительство. Последний дал о себе знать два часа назад, у костела Святого Креста.

Генерал подошел к столу, где лежала серебряная табакерка — подарок императора. Открыл. Пусто. Дурной знак.

— Поднять гарнизон по тревоге. Отправить гонцов в Модлин и Брест.

— Гонцы уже отправлены, ваше превосходительство. Ни один не доехал до городской черты.

В этот момент где-то в районе Нового Света раздался первый выстрел. Одиночный. Потом второй. Затем трескучая очередь — где-то применили скорострельный карабин.

Полковник Гротен, командир 3-й стрелковой роты, строил своих людей во дворе. Солдаты, еще сонные, путались в построении. Над казармами висел желтый туман — смесь мороза и дыхания сотен людей.

— Где прапорщик Свечин? — рявкнул Гротен.

— Не вернулся с патруля, ваше высокоблагородие, — ответил фельдфебель, поправляя шапку.

Вдруг с крыши соседнего дома грянул залп. Трое солдат рухнули на окровавленный снег. Остальные в панике рассыпались.

— Засада! К оружию!

Но стрелявшие уже исчезли, словно призраки. Лишь на противоположной крыше мелькнула тень — женщина в мужском пальто, с карабином в руках.

Час спустя капитан Ярцев с двенадцатью солдатами пробивался к телеграфу через переулки Старого Города. Каждый второй дом казался пустым, но из каждого третьего раздавались выстрелы.

— Ваше благородие, вон там! — ефрейтор указал на движение у фонаря.

Ярцев повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из-за угла выезжает телега, нагруженная… пороховыми бочками. Человек в крестьянской одежде щелкнул кремнем.

Взрыв ослепил капитана. Когда дым рассеялся, от его отряда осталось трое раненых и горящие обломки телеграфного столба.

Рамзай слушал доклады, которые звучали как сводки с поля боя:

— Арсенал захвачен…

— Мосты через Вислу заминированы…

— Польские жандармы перешли на сторону мятежников…

Генерал подошел к окну. Город горел в десятке мест. Особенно яркое зарево было там, где располагались продовольственные склады.

— Ваше превосходительство, — вошел перепачканный сажей адъютант, — мы перехватили курьера. У него… вот это.

На столе легла прокламация: «Польша восстает. Все русские солдаты, сложившие оружие, будут отпущены с миром». Подпись: « Национальное правительство».

Рамзай рассмеялся, смехом, от которого у адъютанта побежали мурашки по спине:

— Мир? Они окружили нас как волки овец и говорят о мире?

В подвалах костела собралось человек двадцать — студенты, ремесленники, несколько женщин в трауре. Все вооружены. В центре — молодой человек с горящими глазами, известный только по фамилии — Вержбицкий.

— Русские заперты в трех районах, — он тыкал пальцем в самодельную карту, — но у них есть артиллерия у Замковой площади.

— Мы достанем пушки, — хрипло сказал седой кузнец, показывая связку гранат.

Женщина в черном, бывшая гувернантка русского генерала, разложила на алтаре бумаги: