Большая черная дыра (СИ) - "Amazerak"

На рассвете пути артиллеристов и пехоты разошлись. Но ещё несколько часов рота пробивалась сквозь белую мглу, вставшую на пути сплошной стеной. Наконец, измученные солдаты добралась до деревеньки, рядом с которой собралось множество повозок, лошадей и палаток. Метель до сих пор бесновалось, но её ярость угасала. Природа выместила на людей злобу и начала успокаиваться.

Роту оставили рядом с обозными подводами. Офицеры на лошадях поскакали к домикам, чернеющим сквозь белую завесу метели.

— Их-то благородия поехали до изб, — с завистью отметил Петька, — а нам в снегу мёрзнуть. Худая наша доля.

— На то они и офицеры, — назидательно сказал ефрейтор Колотило. — Не ворчи. Отдыхай, пока можно.

— Эх, братцы, — вдруг произнёс чернобородый Гаврила, почти ни слова не проронивший за всю дорогу. — Однажды наступит время, когда не будет ни мужиков, ни благородных. Верите ли?

— Не-а, не верим, — усмехнулся Петька. — Не бывать такому. И вообще, ты потише свои речи умные веди. Унтер услышит, розгами высечет.

— Знаю, — печально согласился Гаврила. — А всё же будет так.

Георгий сразу понял, что Гаврила — парень с революционными взглядами. В то время подобные идеи витали в воздухе и хорошо прорастали в умах людей, измученных жизненными тяготами и несправедливостью. Но сейчас ему было плевать. Усталость притупила мыслительный процесс. За последние несколько часов голова окончательно опустела. Да и глупым это казалось: какой смысл думать о неких фантасмагорических идеях, когда завтра тебя не станет.

Солдаты достали полотнища, которые тащили с собой, и укутывались в них. Кое-кто навязался к обозным и приткнулся к кострам. Георгий улёгся под телегой и тоже завернулся в брезент. Закрыл глаза. В голове гудело, икры сводило судорогой, перед мысленным взором плыли яркие круги, мелькали серые шинели, телеги, солдатские рожи — землистые, небритые, с щербатыми ртами, полными гниющих зубов, а в ушах звучали окрики унтер-офицера.

— А, вот куда затулился? Подъём, вольнопёрый! — голос принадлежал младшему унтер-офицеру Кошакову. — Давай-давай, Степанов, неча бока греть! В караул пойдёшь.

Георгий разлепил тяжёлые веки. Глаза ослепил фонарь, заставив зажмуриться. Как же хотелось спать! Но унтеру что-то понадобилось, а значит, надо вылезать с нагретого лежбища и исполнять приказ.

— Так, Степанов, становись в караул. Привал долгий, до ночи стой и охраняй расположение взвода. Вот там стой. И смотри внимательнее: офицер какой пройдёт, честь отдавать не забудь, — наставлял Кошаков.

«Да какого⁈ Ты издеваешься!» — Георгий про себя обложил унтера трёхэтажным матом, но игнорировать приказ не мог. Скорее всего, инициатива поставить его в караул принадлежала Губанову. Тот как раз стоял неподалёку и наблюдал за разговором. Он словно мстил за случай на дороге, когда Георгий заступился за больного солдата. Таков по натуре был этот гадкий человечишка: если кто-то ему в чём не угождал, он, пользуясь служебным положением, начинал гонять нещадно бедолагу по всяким дежурствам, не давая спокойной жизни.

Теперь в роли козла отпущения оказался Георгий. И пока все спали, он расхаживал взад-вперёд на ослабевших ногах рядом с завернувшимися в серые полотнища бойцами, счастливо предающимся долгожданному отдыху, хотя самого усталость рубила сильнее немецкой пули.

— Губанов приказал меня поставить? — на всякий случай уточнил Георгий.

— А тебе зачем? Приказано, значит, выполняй. Обсуждать приказы не положено, — Кошаков, разумеется, не ответил, но и так было ясно.

Когда стемнело, метель окончательно утихла. Среди обозов горели костры, галдели солдаты и лошади, неподалёку звенел молот кузнеца. Ноздри щекотали запах дыма, навоза и чего-то съестного, от которого рот наполнялся слюной.

Но полного покоя здесь не было. Гром канонады прокатывался над горизонтом, бил по нервам, поднимал из глубины души все животные страхи. Грозный хор артиллерии навевал мысли о сражении, что идёт совсем близко отсюда. Там рвутся снаряды, калеча и убивая людей, и очень скоро и Георгию, и мирно спящим бойцам предстоит оказаться в том кровавом вареве человеческого безумия и смерти.

Мимо верхом проехали два офицера, Георгий, как и полагается, приложил пальцы к папахе. Благородия даже не обратили на него внимание. По дороге прошло какое-то подразделение и устроилось ближе к деревне. Свои подтянулись или другой полк? В темноте было невозможно рассмотреть цифры на погонах.

Парни из отделения разожгли костёр, вскипятили воду. Обед до сих пор не давали. Похоже, кухня действительно застряла в снегах. А Георгий всё расхаживал туда-сюда на опухших ногах, изнемогая от усталости. Плечо, на котором висела винтовка, казалось, сейчас сломается, спину ломило.

Когда ночью полевая кухня добралась до расположения роты, радости солдатской не было предела. Все побежали с котелками за едой. Парни из отделения принесли пищу и Георгию, которую он съел, присев на валяющийся в снегу сук. Горячий картофельный суп согревал пищевод, по животу растекалась блаженная сытость. Ещё бы поспать — и, можно сказать, жизнь сегодня удалась.

Оживились хмурые мужицкие лица в отблесках костров, говор стал повеселее. А неподалёку бойцы затянули тоскливую песню, и так она схватила за изнурённую душу, что у Георгия ком подступил к горлу. Накатило чувство, что эти счастливые минуты его новой жизни могут оказаться последними. И кто знает, куда его потом закинет? Возможно, никуда. Не вечно же душе скитаться по миру.

И всё-таки он рассчитывал поспать этой ночью. Надеялся, его скоро сменят, он завернётся в полотнище и закроет веки. Хотя бы последний раз в жизни отоспаться. На улице ощутимо потеплело к вечеру, а значит, ноги не замёрзнут.

Но в ночи прозвучали команды на построение, и колонны сутулых шинелей снова поползли в путь, а вместе с ними — Георгий, проклинающий судьбу и унтера Губанова, не давшего отдохнуть. Измученное тело не оправилось от одного тяжёлого перехода, но его уже гнали в новый. И никто не говорил, куда, зачем и почему, и постепенно начинало казаться, что у этого бесконечного марша нет ни цели, ни смысла.

Георгий не припоминал, чтобы во время службы хоть раз приходилось сдирать ноги в таких далёких маршбросках. Когда есть автомобильная техника, много ходить не требуется, если только не надо лезть высоко в горы, где ни одна машина не проедет.

Ноги совсем отяжелели. Мокрый снег налипал на подошвы, сапоги висели гирями. Колонны брели неспешно, люди шли, словно пьяные. В строю заслышались кашель и шмыганье носами, кто-то сморкался прямо себе под ноги. Солдаты заболевали. В первом отделении закашлялись дядя Ваня и крупный, могучий татарин Аминов, носивший на погонах ефрейторские полоски. Усталость и ночёвки на морозе делали своё чёрное дело. Остальные бойцы держались, но долго ли они смогут сопротивляться болезни?

— Больные все придём. Как воевать-то, — рассуждал вслух Георгий. — Больные и уставшие. Держать оружие сил нет.

Рядом молчаливо ковылял Гаврила:

— Господам всё равно. Кто мы для них… Так… Николай наш с Вильгельмом ихним поссорились, но они-то бить друг другу лица не пойдут. А мы вот… нас погонят.

Гаврила оглянулся по сторонам и замолк. Как будто хотел ещё что-то сказать, но боялся.

— А пушки-то близко грохочут, — заметил Петька. — Так и гудят, окаянные. Интересно, это мы германа лупим, или он — нас?

— А кто же его знает? — усмехнулся дядя Ваня, прокашлявшись в кулак. — Может, и он нас, а может, и мы его.

Разговор себя исчерпал и прекратился. Отделение шло молча, и только кашель, лязг снаряжения, да скрип снега наполняли тишину. А за горизонтом басовито вздыхали орудия.

Когда начало светать, взвод оказался в поле. Местность вокруг была сильно заросшей и с плохим обзором. Впереди серой стеной протянулся лес. Рота устроилась на отдых. Следом подходили другие роты и располагались среди поля. Офицеры столпились в стороне, рассматривая карту. Георгий уселся в снег. Казалось, лучше уж сразу умереть на месте, чем куда-то ещё идти. Похожее настроение было и у окружающих.