Бунт (СИ) - Старый Денис

— Батьку твоего и ждем. Пущай он решает, что делать дале. Ох, и натворил ты бед! — причитал один из стрельцов, вроде бы, его звали Никанор.

И он был мне дядькой. Хотя я почти уверен, что слово «дядька» в этом случае употребляется не для определения степени родства. Или не только для этого.

— Руки-то хоть отвяжи, затекли! — сказал я.

— Вот… Опять же… Говоришь, как басурманин какой, али немец. Затекли! Куды ж они затекти могут! — возмущался Никанор.

— В церкву его? А? Что, коли бесноватый? — высказал предположение еще один «умник».

— Лучше в церковь. А то куда еще? Батогами меня бить до смерти? Такое будущее у меня, того, кто заступился за девицу, да кто за правду стоял? — говорил я, а стрельцы вновь головы повжимали в плечи. — А что, товарищи, отчего Хованского все поминаете? Он ли стоит головой у стрельцов? Разве же не Долгорукову стрельцы подчиняются? Или слову своему изменить желаете?

Какие все же люди доверчивые до слов! Вот что животворящее отсутствие интернета и печати делает! Что ни скажешь, все воспринимается близко!

Полтора часа я слушал и анализировал ситуацию. Понял, что идет дело к бунту. Иван Хованский не является сейчас главой стрельцов. Он военачальник — да, популярный в этой среде, но не командир. А о нем только и разговоры. Значит, начинают стрельцы сомневаться. Тут бы в свою сторону эту силу повернуть.

А какая она, моя сторона? Да та, чтобы и мне было поздорову, и ход истории, если и нарушать, то только, чтобы России не навредить. К примеру, не дай Боже не случится той же петровской модернизации России. Но пусть бы это было несколько иначе, не так. Не через колено и без Красной площади, которая не из-за цвета кирпича и мостового камня красная, а от обилия пролитой крови.

Так что защитить Петра-царя нужно. А вот допустить стрельцов в Кремль нельзя. А то вновь будет на престоле нервный, психованный царь. Насколько я знаю, на Петра события, что только должны вотот начинаться, наложили изрядный отпечаток. И падучая впервые случилась именно после того.

Если здраво, с умом рассудить, то нельзя допустить и смерти Петра. А в остальном уже все из разряда «желательно». Так вот, было бы неплохо, чтобы стрельцы не разоряли Москву, сжигая усадьбы и склады. Желательно не допустить и пролития крови. В ходе бунта убить могут даже не за то, что ненавистный человек стоит на пути стрельцов. А так… походя, чтобы не путались под ногами и не мешали. Русский бунт, как отметил классик, бессмысленный и беспощадный.

Скоро, не прошло и десяти минут, как мы остановились в закуточке меж домами, прибыли те, кого тут и ждали. Я уже знал, что вон тот статный мужик в седле, одетый явно богаче остальных — мой отец. И сразу же начались упреки.

— Что ж ты сотворил? Зачем убил полуполковника? Заради девицы? Да пусть она горит в Преисподней, черти кабы жарили… Прости Господи, — мужик перекрестился. — Небось сама и виновата. Девицы-то приличные в домах сидят и лиц своих не показывают. А прочие — от лукавого.

Да я уже понял, что прикрываться тем, что не хотел дать насиловать девушку — бесполезно. Она, мол, сама виновата. Это мне напомнило случай в будущем, когда бушевала уличная революция в Египте, и одна впечатленная египетскими демократами английская журналистка очутилась в их толпе. И… была изнасилована чуть ли не дюжиной «демократов». Их осудили? Нет, журналистке назначили штраф. Ибо нечего находиться рядом с мужчинами в шортах и майке. Спровоцировала, ага.

Вот и тут положено, что девица при приближении мужчин убегает в дом. А ее «возжелатель» не может в доме насильничать. А вне дома, если девушка без мужского сопровождения? Да вот так — легко… По крайней мере, такое у меня складывалось впечатление.

— Покажи грудь свою! Палил жа с пистоля Фокин в тебя! — потребовал отец.

Штирлиц никогда не был так близко к провалу. Мне развязали руки, и я, осматриваясь, куда бежать, отвернул кафтан, а потом и рубаху.

— Святы Божа! — сказал отец, когда увидел…

А что он увидел? Ведь рана-то… Я как мог притянул подбородок к груди и сам узрел, что там было. Крестик, похоже, что из серебра, вжат в мою левую грудь, будто прорастая из меня. Вокруг — запекшаяся кровь, много крови, но крестик… А я-то чувствовал только зуд, но не боль. Очень хотелось почесать. И это удивительно. Словно недели две прошло, а не только пару часов назад случилось ранение.

А я-то знал, что и смерть…

И главное, ведь всё — как я и сказал, про крест-то!

— Господь всемогущий! — это, или что-то похожее, сказали все стрельцы, что по очереди, раздвигая плечами своих товарищей, смотрели на врощенный в грудь крестик. — И что же энто теперь?

Что делать? Ну кое-что я сделаю. Достал нож, скинул кафтан, распахнул нижний кафтан, или как там этот элемент одежды назвался, и…

— Что это ты? — удивился отец.

Я полоснул себя по боку, так, чтобы не задеть внутренних органов, но и чтобы кровь шла обильно.

— Ныне лягу и сделаю вид, что ранен. На меня полуголова напал, а не я на него! Так и было! — сказал я. — Поддержите ли, стрельцы?

Я прикрывал ладонью рану, между пальцев уже просачивалась кровь.

Иван Стрельчин, тот, сыном которого я стал, строго посмотрел на всех стрельцов.

— По шесть рублев каждому дам! — нехотя сказал сотник, а у стрельцов сразу же проявилось на лицах «чувство солидарности».

И вновь тряска, а я лежу и изображаю раненого. А, нет, не изображаю. В какой-то момент даже начала кружиться голова. Вот смеху будет, если я так доизображаюсь, что от потери крови — того. Шучу, пусть и по-черному, со смертью играю. Довезут.

К кому? К полковнику, наверняка. Горюшкин… Как же меня выворачивает от этой фамилии. Даже если полковник, что носит эту фамилию, и был бы хорошим человеком, он все равно будет мне противен и даже ненавистен.

Скоро мы въехали на какой-то двор. Я не видел, но слышал и ощущал, что вокруг собирается все больше людей. Приподнялся, чтобы рассмотреть происходящее. Это был достаточно просторный двор, окруженный домами, словно казармами. Может, это они и были.

А потом передо мной стали мелькать многие лица, бородатые, нередко со шрамом. Людей становилось все больше, и все сплошь вооруженные, в кафтанах — стрельцы, по всему видать.

— Иван, я разумею, что Егор — сын твой, но полковник не простит оного. Говорить нужно! Подметное письмо пришло от Хованского… — сказал мужик, смотрящий на меня, но обращающийся к моему отцу. — Токмо батюшка-воевода наш и спасет.

— От Хованского? — спросил я. — Будет у меня к вам, стрельцы, разговор.

Значит, что? Началось? Стрелецкий бунт? Подметное письмо — это листовка, призыв. И лежать вот так мне теперича невместно. Вот… И думать начинаю уже словами, что никогда не использовал.

Нужно действовать.

— Нам еще, Егор, сперва от Горюшкина отбиться! Опосля разговоры разговаривать, — сказал отец.

— От Горюшкина? Отобьемся! — отвечал я.

Кремль

11 мая 1682 года

Английская карета, украшенная синим бархатом по бокам, казалась на улицах Москвы чужой. Нет, каретами столицу России не удивишь, особенно рядом с Кремлем. Но такой, когда еще и кучера были в своей форме, на английский манер, да конская упряжь украшена перьями… Такого выезда не было ни у кого.

Чего ни сделаешь для своей жены, если она не взращенная в тереме русская женщина, а свободная нравом англичанка. Да, Евдокия Гамильтон, уже сколько… лет десять назад умерла. Но для ее мужа — словно живая. Прорастила в этом мужчине, тоже преклонного возраста, западничество. Оно уже корни пустило, и раскидистая крона дерева отбрасывала тень и на царя Алексея Михайловича, и на многих других русских людей.

Артамон Сергеевич Матвеев ехал по московской улице с чувством победителя. Он, пусть далеко не молодой человек, возвращался из опалы наполненным энергией. Почти шесть лет этот господин копил в себе, основанную на озлоблении и желании доказать всем свое превосходство, тягу к крутому изменению России. То, что шло ни шатко ни валко при Алексее Михайловиче, сейчас могло быть внедрено полноценно и быстро. Пришло время Артамона Матвеева — так считал этот человек.