Бунт (СИ) - Старый Денис

Карета въехала на территорию Кремля через Спасские ворота. Стоящие на карауле стрельцы даже не пробовали останавливать такой экипаж. Да и были предупреждены о приезде, как некоторые считают, истинного хозяина Кремля в ближайшее время.

Карета остановилась у Красного крыльца Грановитой палаты. Невиданная почесть, встречать тут будь кого, кроме государя. На ступеньках стояла Наталья Кирилловна, в девичестве Нарышкина.

Артамон Сергеевич дождался, когда слуги поставят ступеньки, обшитые красным бархатом, сам открыл дверцу кареты и чинно, высоко подняв подбородок, сошел на расстеленную красную дорожку. Сделав несколько шагов, мужчина остановился. Наталья Кирилловна, вдовая царица, сама спустилась к своему воспитателю.

— Дядюшка, поздорову ли? Как же я рада видети тебя. Нынче нас никто же не низложит. Будь же сыну моему первым советником и опорою! — сказала Наталья Кирилловна и…

Даже стоящий неподалеку стрелец-рында и тот расширил глаза, ибо произошло невиданное: царица поцеловала руку пока даже не боярину, и не своему отцу [рында — стража, телохранитель].

— Что в силах моих, царица, что в моих силах и с Божией помощью, — сказал Матвеев и направился вверх по лестнице.

Внутри уже все было готово для того, чтобы встречать дорогого… Нет, не гостя, скорее — хозяина.

— Ваше величество, — сказал Артамон Сергеевич, когда из-за спины одного из братьев царицы, Мартемьяна Кирилловича, выглянул малолетний царь.

— А с чего на немецкий манер, дядька, обращаешься ко мне? — с интересом, уже без опаски, выйдя из своего «укрытия», спрашивал Петр Алексеевич.

— Тебе видится сие сомнительным, государь? — спросил Матвеев, желая присесть на корточки, чтобы быть одним ростом с царем.

Но не стал сгибать колен, с удивлением видя, насколько же Петр высок. Еще немного, и самого Матвеева перерастет.

— Я не знаю, дядька. Странно сие, — отвечал государь.

Не прошло еще и двадцати дней, как Петр Алексеевич был провозглашен царем. Эта победа казалась венцом величия Нарышкиных. Всё, теперь они в силе. Раньше нужно было ждать милости от потомства Милославских, и эта милость была. Нынче Нарышкины считали, что пришло их время являть свою заботу за потомством от первой жены царя Алексея Михайловича. И будет милость с заботой, не оставят, как думали все, победители Милославских.

— Не пора ли государю спать-отдыхать? День нынче, — строго сказал Матвеев, показывая, кто тут хозяин и сразу же определяя свое право влиять на малолетнего царя.

Петра увели в опочивальню. Государя уже покормили, так что и спать пора после обеда. А вот все остальные, собравшиеся в Грановитой палате, не ели, ждали приезда Артамона Сергеевича.

— Где Иван, Марфа и Софья? — спросил Матвеев.

— Иван спит уже. Он тут. А Софья с Марфой на богомолье уехали, — отвечала Наталья Кирилловна, провожая своего воспитателя к столам, что накрыли прямо в палате Боярской Думы.

— Можешь остаться, — сказал Матвеев, понимая, что будучи даже царицей, Наталья оставалась бабой, а значит, должна бы уйти и не мешать мужам пировать.

Так что слова должны были прозвучать.

Тут уже были и Юрий Алексеевич Долгоруков, и многие из Нарышкиных. Нужно было многие дела обсудить. Как были уверены собравшиеся люди — начинается их время, и нужно наметить, кого казнить или отстранить, ну а кого и миловать.

Глава 4

Москва. Стрелецкий приказ

11 мая 1682 года

— Вот что случилось, товарищи… — кричал мужик, который был, вроде бы как, моим отцом.

Словам Ивана внимали. По крайней мере, я пока не слышал иных голосов, никто не перебивал его. Так что я лежал в телеге и без особого труда играл раненого человека. Разве сложно это делать, если и так весь в крови?

И тут замолчал и мой отец. Хотя до того, как мне показалось, он уже находил отклик у стрельцов. Что же переменилось?

— Где он? Отчего я ещё до сих пор не содрал шкуру с того вора? — услышал я истошный крик [в это время слово «вор» употребляется в том числе и для обозначения любого разбойника или даже государственного изменника].

Было видно — никакие аргументы, в том числе, что я ранен и лежу при смерти, не могут остановить того, кто сейчас так разгневанно требует моей смерти.

В том, что это Горюшкин, я не сомневался. Пока мы шли до Стрелецкого приказа, успел я наслушаться и о том, каков нрав у полковника, и какой он при этом скотина. И почему эта фамилия в двух временах для меня становится синонимом человека, впитавшего в себя самые низменные и преступные качества? Кто так шутит со мной?

— Полковник, судить потребно десятника! Стрельцы правды хотят! — пробасил мой отец.

Вот только я слышал в этом голосе некоторую обречённость, нерешительность. Таким тоном говорит боец, когда предлагает прикрыть отход отряда, понимая, что шансов выжить при этом нет. Решительно, но прощаясь.

— А-а! Поди прочь, сотник! Ты на плаху пойдёшь последующим — за то, что сына воспитал вором! — продолжал напирать Горюшкин.

Я приподнялся в телеге, чтобы не только слышать, но и видеть происходящее. И всё-таки идея бежать к казакам теперь казалась мне не столь безрассудной. Но такой ли я? Нет, не такой. Все потеряв в прошлой жизни, я в любой другой, если только неведомые силы мне будут давать шансы начать все с начала, буду стремиться получить, как говорится, «полную чашу».

Отец… а там, наверное, есть и мать, возможно, ещё и другие родственники. Я не питал к этим людям тех искренних чувств, которые можно испытывать к близким. Однако внутри меня что-то шевельнулось. Я, потеряв всю свою семью, пусть до конца в этом себе ещё не признался, но хватался теперь за соломинку, за тонкую верёвку в поисках какого-нибудь якоря, чтобы хотелось жить. Я не могу жить только для себя, так воспитан, такие принципы имел раньше. Я жил для своего Отечества, для своей семьи. Ту семью мне не дано было уберечь, родных моих. А вот эту… Обязан. Может, и в этом тоже мое предназначение. Ну не зря же все вот это… моя новая жизнь в конце семнадцатого века!

— Григорий Иванович, ты ж не серчай так… Разумею я все… Сына накажу плетьми… А тебе триста рублев дам, — отец начал лебезить перед полковником.

Что же это я слышу, ну и дела! Взятку предлагает родитель? За что? За то, что за мной правда?

— Триста рублев? И мастерская твоя мне перейдет… И все, что есть в ней! — будто бы нехотя, но я-то видел, как загорелись глаза у полковника, торговался Горюшкин.

Отец посмотрел на меня таким печальным взглядом. Понятно, что полковник требует очень многое, наверное, все, что есть у сотника Стрельчина, у моего родителя.

— Добро… — сказал отец, и я даже увидел, как слеза потекла из его глаза.

Спасибо, конечно, я проникся такой жертвой. Но…

— Нет… Не добро! Прости, отец. Но я не отрок, сам решаю. Когда даешь вору, то он ворует еще больше. Даешь взятку… мзду, а после и всегда придется давать. Порочный круг разрывать нужно! — сказал я.

Отец, было видно, хотел мне ответить, но я уже обращался к Горюшкину.

— Полковник, ты поговорить со мною хочешь? Нарушить заповеди Господни стремишься? — выкрикнул я, приподнимаясь и неловко выбираясь из телеги.

Голова кружилась, но решительность и какая-то злость, жажда найти правду подталкивали меня к действию. Это, может, для всех собравшихся здесь, во дворе Стрелецкого приказа, неважно, что девочка-подросток была едва-едва не изнасилована, а к тому ж избита, опозорена, что я и убил-то полуполковника только лишь потому, что он сам на меня попёр с саблей.

Не я начал. Но дальнейшие события не могут пройти без моего деятельного участия.

— Так что про заповеди? — напомнил я, когда Горюшкин сразу не ответил.

— Какие заповеди? — вдруг опешил полковник.

Я всё приглядывался к нему, почти что против воли. Не мог оторвать взгляда и даже нашел какие-то общие черты в том Горюшкине-отце и в этом полковнике. Оба светлые, почти блондины, светло-русые. При этом нос не картошкой, а крючковатый, будто сломанный. А может, так и было? Рослый, широк в плечах, борода с трудом скрывает серьезный шрам на бороде. Тот олигарх то же обладал внушительными плечами, да и всем прокаченным телом. Спортивный гад был, чтобы его черти отфритюрили.