Бунт (СИ) - Старый Денис

— И было мне видение, и пришёл ангел ко мне… — по тоненькому льду я пошёл. — Крови много будет, и вижу стрелецкие головы, на пики посаженные, и головы Нарышкиных там же, и Софью Алексеевну над всем этим… Шакловитые рядом, Хованский — на кол посаженный. Нужно помазанника Божьего Петра Алексеевича защитить… Нужно, брате… Богородица плачет по Руси.

Я внутренне усмехнулся. Полагал, что сейчас было бы неплохо упасть без чувств. А для этого только и надо-то, что отпустить себя, не держать более, заставляя из последних сил словно бы чужим, надрывно громким голосом кричать. Если я не буду себя держать… ещё держать… то я упаду.

В глазах потемнело, будто выключили экран и погас кинофильм. Я стал заваливаться набок, и уже никакие шаги не смогли помочь мне восстановить равновесие.

Темнота…

Мертвая тишина наступила во дворе Первого Московского полка Стрелецкого приказа. У многих собравшихся служивых людей подёргивались руки — они порывались креститься. Но то, что сейчас прозвучало во дворе Первого полка Стрелецкого приказа, можно было по-разному расценить. И был бы среди них священник, тот бы точно указал, что это такое было: пророчество или, может, сам Лукавый устами отрока смуту сеет в стрелецкие головы.

Десятник, который мог бы стать сотником по своему влиянию на умы стрельцов, да и по своей природной смекалке и уму, Никанор, Мартынов сын по прозвищу Мальцов, вышел чуть вперёд, повернулся лицом ко многим стрельцам и… медленно, размашисто, с силой ударяя по своим плечам и лбу, перекрестился. Сделал это по-никоновски. Но и те стрельцы, что все еще старую веру берегли, уже не скрывали этого, крестились двоеперстиями.

Как плотину прорвало — все начали креститься. А Прошка, тот самый непоседливый говорун, плюхнулся на колени.

В последнее время в Москве немало появляется всяких предсказателей, увещевателей, старцев, которые изрекают какие-то откровения. Находятся разумные люди, которые говорят, что не столько в этих изречениях смыслов и истины Божьей, сколько Лукавый помыкает людьми — говорит через них о страхах, о вере, скорее, в худшее, чем в добро. Но многие слушают, веряд старцам.

Так часто бывает на Руси в междуцарствие. Смущаются умы русских людей. Был бы наследник у царя, да чтобы в силе, а не мальцом. Так и спокойно все было. И стрельцы не помышляли бы о чем лихом. Есть у русского человека с чем сравнивать. Ста лет ещё не прошло с той Великой Смуты. И тогда тоже сильный царь преставился, а на смену ему пришёл царь болезный. А потом и он почил. Следом — неприродный царь Борис Годунов.

И был голод, был мор, была Смута. И брат на брата пошёл. И крови русской пролились реки.

— Пророк! — ударяясь уже в который раз головой о деревянный настил мостовой, закричал Прошка.

— Дурень ты, — отреагировал Никанор на крик молодого стрельца. — Егор Иванович завсегда был пусть и молод, но смышлёный и разумный. Не нужно быть пророком, дабы узреть, что нынче происходит. Что скажешь, Иван Данилович, прав ли нынче сын твой?

Сотник Стрельчин был сам ни жив ни мёртв, рубаха его на плече была красной от крови, но он, поднатужившись, пытался поднять своего сына и положить его на телегу. На помощь сотнику подошло несколько стрельцов. И только когда молодой десятник, что посмел говорить всему стрелецкому товариществу, был уложен на телегу, чуть вперёд вышел Иван Данилович Стрельчин.

Он уже побледнел — всё-таки рана, которую ему нанёс полковник, не шуточная, и сочилась кровью. Но мужчина теперь не с осуждением и не с сомнением, а с благоговением смотрел на своего сына. Таким он хотел его воспитать: сильным, борцом за правду. Так что в том, что произошло, что, наконец, Егорка стал не отроком, но мужем, Иван Данилович чувствовал свою вину. И теперь готов был умереть за всё то, что сказал его сын. Ведь Егор говорил будто бы словами самого своего отца, Ивана. Вот только сотник молчал. Воспитывал сыновей своих в правде, а сам за нее не боролся. О мошне все пекся.

А еще, пусть Стрельчин-старший и не хотел себе признаваться, сын оказался сильнее своего отца. Иван Данилович хотел и мог решить вопрос разве что деньгами, он только что едва не лишился смысла всей жизни, своей мастерской. Но Егор… Он ведь спас своего отца. Так как без ремесла Иван попросту загнулся бы от тоски.

— Защитить, братья, надо царя нашего! Да не дать пролиться крови царской! — выкрикнул сотник Стрельчин. — Яко изрек сын мой!

— Отчего же Нарышкины возвели малолетнего Петра? Отчего Иван Алексеевич не царствует? И его извели? — выкрикнул один из мужей, но это был не стрелец.

Все посмотрели в сторону крикуна, который, не будучи сам стрельцом, посмел при товарищах слово держать. И когда увидели, что это не их, не стрелецкий муж, сразу же настроились стрельцы чуть ли не накинуться на посмевшего кричать на стрелецком Круге.

Симеон Нарушевич, недавно направленный воеводой Хованским для агитации стрельцов на бунт, не вмешивался, ходил, высматривал, прислушивался к стрельцам, чтобы окончательно понять, что же им пообещать, чтобы они подхватили свои пики да и стали действовать. Другие полки в большинстве уже сагитированы. А во Первый полк… Он особливый. Не такой, как Стременной, там и вовсе конная стрелецкая элита, но Первый стрелецкий стоял на втором месте по значимости прочно.

Симеон Нарушевич, литвинский шляхтич, который ещё со своим отцом, будучи малолетним, прибился к русскому войску во время русско-польской войны, корил себя за то, что раньше не стал говорить со стрельцами. И сейчас он видел, что сложно будет переубедить всех, кто только что услышал такие слова. Каков отрок… да ведь это чуть ли не предсказание. Но и смолчать, признать, что задание провалено, Нарушевич не мог.

— А ты кто таков будешь? — спросил Никодим и направился в сторону Нарушевича.

Тот попятился. Большинство стрельцов уже смотрели на Симеона с недоверием и даже злостью. Из-за пазухи Нарушевича как на грех выпало не менее двух десятков листов бумаги. Это были подмётные письма, которые велено было распространять между стрельцами. Но куда там, если пол Первого приказа уже, считай, что бунтует. Бунт? Да, да не такой, не как хотят те, кто направил Нарушевича, кто направляет и других крикунов по стрелецким полкам [подметные письма — листовки].

— Я от князя Хованского к вам прибыл! Вставайте, просыпайтесь, люди служивые! Пора! Извели Нарышкины Ивана Алексеевича, старшего… — выкрикнул Нарушевич.

— Это что, товарищи? Прав Егор Иванович оказался. Стращают нас! — сказал Никодим и посмотрел в сторону Ивана Даниловича Стрельчина.

Сотник понял, что от него хочет кум.

— А ну вяжи его, браты! — отдал приказ сотник Стрельчин.

Пауза… Вот сейчас — тот самый момент, который и покажет: стрельцы послушны ли новой, как сказали бы в будущем, революционной власти. Нет, не так. Как раз-таки революцию никто и не собирался делать. Напротив — защитить царя, чтобы не было смуты. И стрельцы послушались сотника. Нарушевича быстро повалили на деревянный настил, надавали ему тумаков, связали руки и сунули в рот тряпицу.

— Что ж далее делать? — спрашивали теперь у сотника Стрельчина.

— Хватай, браты, пищали, бердыши да пики! Оборону держать станем! Не пущать никого, кто супротив царского сына идти будет! — отдавал приказы сотник. — А придет в себя сын мой. Послухаем, что еще скажет.

Иван Данилович замолчал. Он-то понимал, что нужно дальше делать. Но слишком неожиданно для сотника пришла власть и возможность повелевать стрельцами. Не всеми, конечно — в Москве нынче как бы не три десятка тысяч стрельцов. Но полк стрелецкий первого приказа, судя по всему, теперь готов идти за сотником.

Или за его сыном? Но кто ж вперёд батьки-то пойдёт?

— В Кремль идти мне надо, браты. Подумают ещё, что бунт мы учинили. Письма подмётные понесу. Да ентова, — сказал сотник Стрельчин, указывая на связанного Нарушевича.

— Поздорову ли, брате? — к сотнику подошёл Никанор и посмотрел на рану.