Сулима покачала головой.
– Год назад ты бы тут сидел, краснее мака, потный и немой… – заговорила она, доверительно понизив голос.
– Все взрослеют, Риточка.
– Не всем, чтобы вырасти, хватает одного лета!
Ритины глаза затуманились, но тут в проходе из прихожки на кухню энергично зашаркали Настины шлепанцы.
– А что вы там едите такое вкусное? – донесся обвиняющий голос.
– Иди к нам, Настёна! – засмеялась Сулима. – Тут всем хватит!
Домой мы вернулись где-то через полчаса, сытые и умиротворенные. Рита одолжила мне старую куртку, так что чай, который булькал во мне, как в термосе, не остыл. Настя, неугомонная, покрутилась и умотала под предлогом «Надо же вещь вернуть!» (подразумевается: «Надо же с Иркой поделиться!»), а я поплелся в свою комнату, чтобы с третьей попытки добить прогу.
Увы, и четверти часа не прошло, как заскрежетал ключ, скрипнула дверь и веселые голоса родителей наполнили прихожую. «Не судьба!» – понял я, выходя встречать.
– Привет, Миша! – оживленно сказала мама, стягивая сапоги. – А Настя где?
– К Ирке побежала. Есть хотите?
– А то! – хмыкнул папа.
– Пиццу будете?
– Пиццу?! – восхитилась мамуля. – Настоящую?
– В подлиннике. Правда, она остыла, но это мы сейчас исправим.
Микроволновки в СССР выпустят только года через три, так что я засунул поднос с пиццей обратно в духовку – пусть греется. Под такую закуску не грех и выпить – мать семейства подумала-подумала и достала-таки заветную керамическую бутылочку.
– «Рижский бальзам»! – со значением объявила она. – По капельке на ночь, сугубо для здоровья.
Папа крякнул и полез за рюмками. Выставил на стол три, но потом одну убрал – из педагогических соображений.
– Тебе нельзя, – сказал он, полуутверждая, полу-сомневаясь. – Или можно?
– Кирять? – снисходительно уточнил я. – Воздержусь.
– «Кирять»! – вознегодовала мама. – Ох уж этот молодежный жаргон! Вам что, русского языка мало?
– А это традиция такая, – улыбнулся я уголками рта. – Каждое поколение вводит свой разговорник, чтобы хоть как-то отличаться от старших. Это же не просто слова, а как бы опознавательные знаки. Вот вы в моем возрасте как говорили? «Бухать», верно?
Родительница растерялась.
– Разве? – Она неуверенно повернулась к папе.
– Йа, майне кляйне, – величественно ответил отец. – Граненые стаканы на заводе имени Бухарина делали, так и называли – «бухарики». Вот народ и обогатил язык новым глаголом. Кстати, слово «кирять» более изысканно – это производное от французского коктейля «кир».
– О-ля-ля… – вздохнула мама. – Ну, долго еще?
– Да все вроде.
Я выложил пиццу на блюдо, и родители набросились на угощение. Если б не рыбный пирог, которым угощала Рита, я бы тоже причастился – пахло бесподобно. Некоторое время старшее поколение не было способно к членораздельной речи, только и знало, что гласные тянуть да согласную «М». «Ммм…»
– Вкуснятина какая… – выговорила мама. – Даже Италией запахло!
– Да, Италия… – вздохнул папа. – Знаешь, когда я смотрю французские комедии, я одновременно смеюсь – и досадую!
– Смех – понятно, – рассудила супруга, – а досада отчего?
– От зависти! – криво усмехнулся супруг. – Европейцы гораздо свободнее нас. Я уж не говорю, что живут они куда лучше. О, кажется, Миша не согласен!
– Нет, почему же? – пожал я плечами. – В Европе и зарплаты выше, и свобод больше, даже чересчур.
– Разве свободы может быть слишком много? – выдавил отец голливудскую улыбку.
– А как же? – хладнокровно сказал я. – Безграничная свобода – это вседозволенность, хаос и одичание. Должны же быть какие-то рамки! Какая-то строгая черта дозволенного. Это одно. Другое – на Западе очень много говорят о правах человека, но никто даже не заикается о его обязанностях. Это у нас защищать Родину – священный долг, а европейцы… Вон, оккупировал Гитлер Францию, и что? Хоть кто-то вякнул?
– Нет, ну там же были партизаны, – воспротивился папа. – Маки – с ударением на последний слог.
– Это наши партизаны пускали под откос немецкие эшелоны, а французы – нет, – парировал я, отщипнув-таки кусочек пиццы. – Плюнуть вслед машине гестапо считалось большим подвигом! А про ювенальную юстицию слыхал? Балуется какое-нибудь вредное дитё, пакостничает, ты его шлепнул, а он жалуется в опеку! И все – забирают ребенка из семьи и определяют в приют. А тебя за избиение младенцев еще и посадят! Не веришь? А ты послушай какую-нибудь «Свободу»! Они же не стыдятся либерального беспредела, а гордятся, как достижением!
– Ну, не знаю… – задумался отец.
А мама подошла ко мне сзади, положила руки на плечи.
– Молодец, заступился за Союз! – ласково сказала она, лохматя мои волосы.
– Да я не заступаюсь, – улыбнулся я. – Просто… Нет, свобода нужна, она у нас в дефиците, зато братства – просто завались. Мы же все – товарищи! А свобода разделяет людей – каждый сам по себе, сам для себя… Ну вот представь только – ослабили у нас гайки, дали больше свобод. И выйдет масса индивидуалистов! Хорошо это или плохо? Хорошо, если каждый в этой массе – яркая личность, именно, что индивидуальность! Но ведь такого не будет, получится просто огромная толпа – та самая, в которой инстинкт превыше всего… Короче, эволюция с обратным знаком! Социальная мутация.
– Да-а… – медленно выговорил папа, глядя на меня. – А я, помню, удивлялся еще – как же это, думаю, мой дитенок микроЭВМ сообразит? Не понимал просто, а теперь, кажется, дотумкал: ты вырос, сына!
– Какой наблюдательный! – рассмеялась мама.
– Да нет, правда – Мишка излагает свои собственные суждения!
– Это я еще поскромничал! – ухмыльнулся я. – Выдал версию, адаптированную для родителей!
Часы показали ровно одиннадцать, когда я, наконец, закончил с прогой и ввел ее в «Коминтерн». Осталось собрать небольшую схемку на транзисторах, и преобразователь голоса готов. Завтра, завтра, все завтра!
Довольно стеная, я завалился спать.
Глава 5
Пятница, 14 февраля 1975 года, раннее утро Тель-Авив, Керем-Ха-Тейманим
Под утро прошел дождь, и сразу похолодало до плюс восемнадцати. Рехавам Алон зябко поежился, плотней запахивая накинутую на плечи куртку – по старой памяти он называл ее телогрейкой.
Зато небо прояснилось, распахивая лазурный купол надо всею Землей обетованной. Омытая моросью зелень во внутреннем дворике глянцево блестела, словно ненастоящая. Жесткие фигурные листья даже не шелестели, трепеща, под ветром – они едва колыхались, как будто их и впрямь наштамповали из пластмассы. Тропики…
Алон вздохнул. На старости лет он все чаще вспоминал давно покинутую Родину. На память приходили вещи, невозможные здесь, на краю пустыни.
Утренняя трава в росе – ах как сверкают и переливаются россыпи жидких стразов, пригибая стебельки…
Кадушка с водой, тронутой первым морозцем, – пальцы легко проламывают тонкий, хрупкий ледок, окунаясь в студеную влагу, набежавшую с крыши в последний осенний дождь…
Затейливые узоры на замерзшем окне – солнечные лучи просвечивают насквозь внеземные цветы инея, искорками вспыхивают, скользя по ледяному, словно засахаренному стеклу, и нужно надышать проталинку, чтобы глянуть на улицу…
Старик досадливо поморщился. Поздно думать о давно минувшем, путь назад отрезан – твой дом здесь, Рехавам Алон, благослови тебя Всевышний…
Шаркая разношенными кавушами, в крытую галерею выбралась Яэль, заспанная и растрепанная, укутанная в верблюжье одеяло.
– Доброе утро, де-е-едушка… – пробормотала она, зевая.
– Доброе, – согласился Алон. – А ты чего не спишь? Рано еще.
– А я сейчас похожу, устану, замерзну – и в постель!
– Мазохистка, – хмыкнул дед.
За колоннами мелькнула худая фигура Ариэля Кахлона. Маленький, тощий, с кривой кадыкастой шеей, Кахлон смахивал на подростка, закомплексованного и забитого, вызывая брезгливую жалость. Но за этой незавидной внешностью скрывался сильный характер и натренированное, закаленное тело. Шустрый и ловкий, Ариэль мог в одиночку справиться с парой-тройкой здоровенных арабов.
