Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис

– Ну, будет тебе! Вставай ужо! – говорил дядька Никанор.

– И выспаться не дадут человеку честному! – бурчал я, приподнимаясь и усаживаясь на лавку.

Рёбра побаливали. По ощущениям – так и разрезанный, и не успевший окончательно зажить бок саднил кровью. А ещё – это разбитое состояние, когда поспал не более получаса, а до этого чуть ли не сутки на ногах, и ни минуты покоя.

– Спаси Христос, дядька Никанор, что убедил меня кирасу под кафтан надеть! – сказал я, привстал, хоть и чувствовал себя неважно, но поклон Никанору всё ж отвесил должный.

И пусть это я сам вслух рассуждал перед боем, нужна ли мне кираса, тяжёлая нагрудная пластина, и между комфортом и безопасностью склонялся всё‑таки ко второму, но именно дядька в тот же миг принялся так рьяно настаивать, что уж никуда было не деться.

Кираса была польской, отлично выделанной и относительно лёгкой. Не так чтобы сильно она сковывала мои движения. Но взопрел, пряча её под кафтаном, это да.

– Так кто ж в меня стрелял? – спросил я, ощупывая свой затылок.

Вот даже и не сразу вспомнил, что именно из‑за того, что ударился головой о камень, я и отключился. Шишка теперь была знатная.

Был бы я женатым человеком, точно мог бы подумать, что, пока я воюю, жена мне изменяет. Уж больно эта самая шишка напоминала прорывающийся из черепа рог. Или я превращаюсь в единорога?

Приложился я нехило, если такие мысли приходят в голову, даже в виде шутки. Но череп на ощупь цел, и это радует. А вот то, что подташнивает и кружится голова – огорчает. Сотрясение мозга – опасная штука.

– А ты, дядька Никанор, скор на ум и решения! – похвалил я крёстного отца.

И вправду восхитился тем, как быстро он принял очень нестандартное, но правильное решение.

Когда я только очнулся, надо мной уже нависал Никанор. Он выступал в роли человека, от которого ждали освидетельствования и подтверждения моей смерти.

– Не шевелись! – прошептал мне дядька.

А я‑то и не думал даже не о том, чтобы шевелиться, дайте глаза открыть – голова не соображала от слова совсем. Но намёк его понял и стон сдержал. А уж сколько‑то полежав, после того, как меня перенесли в какое‑то помещение, я понял, насколько же грамотно и хитро поступил Никанор.

Нечто похожее я мог бы и сам провернуть. И говорил дядьке, когда мы встретились за пару часов до начала сражения, что в моём случае необходимо поступать нелинейно, неожиданно.

– Где тот стрелок? – спросил я, размышляя о том, не противопоказаны ли мне квас да мясо при сотрясении мозга.

Но пить захотелось так сильно, что ковыряться в голове, выискивая оттуда медицинские знания, я уже и не стал.

– А убийцу приказал князь Ромодановский в холодную закрыть. А ещё сдаётся мне, что самого воеводу Ромодановского в расчёт, кто проплатил твоё забойство, брать не стоит, – и едва я вопрошающе посмотрел на дядьку, тот объяснил: – Уж как опечалился князь по тебе, то поверил я в его печаль. А вот Матвееву ни на грош не поверил. Да и другим веры у меня нет.

Дядька Никанор смотрел на меня с каким‑то отцовским чувством. С неподдельной теплотой. Недаром, что отец он мне крёстный.

– Больше же других смерти твоей возрадовались Нарышкины. Государь – тот печалиться изволил, – закончил дядька.

– Ах ты. То не есть добре, что государь прознал. Лучше было бы, ежели б он сперва узнал, что я живой, а уже после – что мог быть мёртвым, – покачал я головой.

Когда меня принесли в небольшое помещение, что‑то вроде времянки для отдыха кремлёвских стражников, нужно было в обязательном порядке «проиграть» мою якобы смерть.

Мне пришлось долго объяснять крёстному отцу, что люди обязательно будут говорить обо мне, если только я умру. И людей этих обязательно нужно слушать. Не могло такого быть, чтобы у злорадников не проступала желчь.

Важно было определить, кто и сколь много эту желчь выделяет. Особенно это касалось бояр. Я уже знал, что сражение закончилось, что пришли рейтары, что возвратились стремянные стрельцы и вновь ударили по бунтовщикам.

Знал я даже и то, что избитого, искалеченного Хованского принесли в Кремль. А потом и Прошка, посвящённый в дело, прибегал да сообщал мне, что происходит.

– Всё, не могу я больше! Пора явить себя миру! – сказал я.

– Не скоро ли? Что, коли патриарх бесовским объявит? – вновь высказал сомнения Никанор.

Я не отвечал на этот вопрос, ведь это мы с ним уже обсуждали. Конечно, владыка может объявить меня каким‑нибудь еретиком или прислужником дьявола. Ведь получалось, что я, вроде бы как, был мертв, а стал жив. А это было доступно лишь только Иисусу Христу. И пока там объяснишь, что на самом деле ошиблись, и что я дышал, но через спрятанную под кафтаном кирасу это было не видно, уже и поздно станет объяснять.

Я встал, снял подкафтанник, кираса уже давно была с меня снята и стояла поодаль. Остался в одной рубахе. В штанах ещё, конечно.

Рубаха была в крови, что не только не огорчало, но даже и порадовало. Нет, я не из тех, которые получают удовольствие, если делают себе больно. Но это – свидетельство, что я живой человек и был ранен.

Расшнуровав сверху рубаху так, чтобы был виден вросший в моё тело серебряный крест, я вышел из небольшой избы.

Тут же ворвались многочисленные звуки и крики. Голова закружилась, я пошатнулся, но устоял. Удивительная, оказывается, звукоизоляция у той времянки. Если там должны отдыхать стражники Кремля, то даже если начнётся штурм – не факт, что они услышат через эти стены.

И тут повсеместно, словно бы пошла взрывная волна, а я – эпицентр взрыва, люди стали замолкать. Неизменно удивлённые, как бы шокированные лица уставились в мою сторону.

Не спеша, делая тяжёлые мучительные шаги, так что какой‑либо надобности раненым притвориться и не было, я шёл в сторону Красного крыльца. Не сразу, через минуту, из той избы, где я приходил в себя перед этим выходом «в люди», вышел Никанор. Он держал в руках мой кафтан, мою шпагу, пояс и шапку, отороченную соболиным мехом.

Я же ступал и одной рукой держался за грудь. Но так, чтобы не закрывать крест, при этом как бы указывая на него всем тем, кто сейчас, не моргая, глазел на меня.

– Полковник воскресе! – прокричал какой‑то дурак.

Вот же мразота! Одним своим выкриком ставит меня в крайне неудобное положение относительно церкви.

– Токмо лишь Господу нашему Иисусу Христу сие было подвластным. Я ж в беспамятстве провалялся, и Господь не допустил гибели моей! – пришлось ранее запланированного оправдываться.

Зная эффективность «сарафанного радио», нужно было поспешить предоставить официальную версию случившегося, чтобы предотвратить серьёзнейший взрыв.

Ведь ситуация явно ещё накалена. И я бы не сказал, что власть окончательно устоялась. Был бы государь самостоятельной фигурой – так к нему и примкнули б разом все.

Однако, как это часто и бывает, когда победу одерживает коалиция, внутри неё обязательно появляются размолвки, которые вполне способны привести к следующему конфликту. А тут ещё и религиозные вопросы. Нет, увольте масло подливать.

Я еле волочил ноги, за мною же ступал, приглядывая, чтобы не упал, Прохор. Хотелось бы на это посмотреть со стороны. Ведь и сам‑то Прошка выглядит так, что «краше в гроб кладут». Какой же тогда видок у меня!

Я направлялся к большому пиршественному столу, который был поставлен в самом низу Красного крыльца. На подходе к нему я уже заметил, что там вовсю празднуют, гуляют, бражничают.

С серебряным кубком, украшенным каменьями, стоял Артамон Сергеевич Матвеев. Он одним из первых меня увидел.

Вопреки моим ожиданиям, Матвеев кубка из пальцев не ронял – только лишь ухмылялся, как будто бы знал заранее, что я живой. И мне даже показалось, что он нисколько не разочаровался, увидев меня – пусть и шаркающим, но на двух ногах.

Я же глянул на Григория Григорьевича Ромодановского, сидевшего за столом. И верно – этот расцвёл в улыбке. Такое не сыграть, если только не быть великим актёром.