– Ничего. Подумалось кое-что…
– Ну, тебя, испугал! Смотришь куда-то и рычишь. – Ил-Лайда изобразила, как это выглядело. – Разве так страшно можно думать? А, Ваня?
– Конечно, нет, – сказал Иван, стараясь выглядеть веселее, чтобы не столько Ил-Лайду успокоить, сколько себя…
Несмотря на предупреждение, Ил-Лайда при переходе вела себя намного спокойнее, чем можно было ожидать.
Барьер, правда, как только Иван взял девушку на руки, опять сгустился и пропускал его с ношей неохотно, растягивая недавнюю короткую (с другими ходоками) дистанцию из мира в мир до размеров широченного поля.
Однако они прошли его без особых приключений. Ил-Лайда хотя и выдохлась в борьбе с собой, но выглядела или старалась выглядеть бодрячком. Пограничье осталось позади, и уже после первого шага в родном поле ходьбы она выскользнула из объятий Ивана юркой каплей ртути. Делано засмеялась.
Потом подошла к нему, положила ладони на его грудь, грустно попросила:
– Ваня, ты меня не забывай. Ладно?
– Я… Конечно… Но как я тебя найду?
Она на мгновение застыла, прикрыв глаза.
– Вечером… В точке зоха, откуда мы все ушли с тобой в Кап-Тартар. Ладно?
– Ладно, – машинально повторил Иван её слово, с сожалением провожая гаснущую в поле ходьбы ладную фигурку Ил-Лайды.
Не теряет ли он её навсегда, как потерял Напель?
Но намеченное время встречи вселяло надежду, ведь для него, ходока во времени, вспомни он об Ил-Лайде даже через сто лет, всё останется незыблемым и он сможет её найти всегда на будущих Пулковских высотах шестого мая тысяча сто сорок седьмого года до новой эры. Вечером.
Так же, как и она его…
Симона и Дигона он застал мирно беседующими на том же самом месте, где оставил, становясь со всеми ходоками на дорогу времени.
Учитель выглядел бледнее обычного, но его подчёркнутая фатоватость и аккуратность в одежде резко контрастировали с поношенным и неухоженным одеянием Дигона, если можно было так назвать то, что тот предпочитал или вынужден был носить.
– Все прошли? – Симон вскинул на Ивана прозрачные глаза.
– Всё в порядке.
– Ил-Лайда?
– Тоже… нормально.
– Устал?
– Есть немного. Утром было труднее.
– Тогда теперь мы с Дигоном, – Симон нехотя стал подниматься с покрытой пышной травой земли.
Дигон сверкнул острым испытующим взглядом из-за спутанных прядей седеющих волос на КЕРГИШЕТА. Что-то хотел сказать, но промолчал. По-видимому, Симон тут его наставлял на правильное поведение с Иваном, который устал и был на вид раздражителен.
– За тем пришёл, – сказал Иван и поинтересовался у Симона, будто и не было рядом Дигона: – Он ходок или…
– Ходок, – тут же отозвался Учитель, однако чуть позже, покачав головой, добавил: – Но тут есть загвоздка.
– В чём проблема?
– С ним, Ваня, произошёл редкий и, скажу, непонятный, а ещё точнее, неприятный случай. Он начисто лишился чувства ориентирования в поле ходьбы.
– То есть? – нахмурился Иван, стараясь осмыслить услышанное.
– Он не может определять нужные точки зоха, а также направления в прошлое и будущее…
– Он ходит в будущее?
– Нет, конечно. Я имею в виду из прошлого в будущее. Но может на него случайно наткнуться, даже не подозревая о том.
– Ничего себе! Неприятная, говорите. А я бы сказал, что это страшноватенькая болезнь для ходока.
– Не болезнь, а несчастье. Это я так думаю. А он называет это порчей.
– Ну да, – хмыкнул Иван, кривясь в усмешке. – Бабка с дурным глазом нашептала… Соли подсыпала в его протёртый башмак… Ладно, давайте отсюда выходить, а то мне уже, честно скажу, надоело.
– Сочувствую, – сказал Симон и повернулся с Дигону. – Ты не передумал?
– Я никогда не меняю своего решения. А ты, КЕРГИШЕТ, про бабку помолчи! Вижу, молод ещё, горяч. Поживёшь с наше, пообщаешься со всякими…
Этот дикарь Ивану не понравился и так, а тут ещё ему в нос тыкают молодостью. К тому же после ласковых рук Ил-Лайды браться за это грязное, пропахшее бог весть чем чучело – ему до брезгливости не хотелось. Чего, спрашивается, не сидится здесь? Прибежал, как собака на кость, учуяв возможность на халяву перейти рубеж. Да и что ему там, в нашем мире, если выход ему в поле ходьбы небезопасен?
Пока Иван таким образом злился и терзался вопросами, на которые, и он догадывался об этом, не мог бы ответить даже сам Дигон, его действия от них не зависели. Они с Симоном стиснули беглеца из Кап-Тартара с двух сторон, покинули реальный мир и оказались перед барьером.
– Ваня, осмотрись, – сказал привычную фразу Симон.
– И так смотрю.
– Я к тому…
– И я к этому!.. Извини, Симон. И не торопи меня, пожалуйста. Я пока ничего особенного не вижу и не ощущаю. Приграничье, вернее, моя Кахка, никак не реагирует на наше появление. Но, когда пойдём через барьер, Вам надо будет держаться не только за него, но и за меня…
– Ты прав, Ваня. Боюсь даже предугадывать, что может нас поджидать при проводке Дигона.
– И не надо, – сказал Иван и повернул голову к Дигону. – Ну, а ты что видишь?
– Да ничего! – густо отозвался дикарь. – Я сейчас после этих… ну, всяких… ничего в поле ходьбы не вижу. Вскочу в него как в крутой кипяток и… опять назад. Потому что будто в муть какую-то окунаюсь. Так что ты имей это в виду, когда будешь меня выводить. На дорогу ходьбы мне встать – раз плюнуть, а вот куда идти – это ты решай.
– Ладно. Симон, дайте руку… Нет, за спиной Дигона. Будем его пробивать… вернее тащить вместе. И… Пошли!
Шаг-другой к рубежу между мирами… Ничего.
Но на третьем всё изменилось в мгновение.
Свет десятка прожекторов ударил в глаза. Вокруг всё загрохотало, задрожало, под ногами дрогнула земля. Пронзительный вой сирены давил синкопами, отчего округа словно запульсировала, то, сжимаясь до тесноты плотной толпы, то расширяясь с попыткой разодрать за собой на куски тела ходоков.
Симон уже после первых шагов в хаосе звуков, света и неопределённости стал Ивану не помощником, а обузой. Но возвращаться назад было уже поздно, так как поворот на сто восемьдесят градусов всем троим, был чреват потерей направления, а отступать, пятясь, тоже не было возможности: они не договорились каким образом себя вести в подобном случае. Да и навряд ли ведомые Иваном могли теперь что-либо воспринимать кроме одного – идти вперёд, а вернее, тащиться за ним.
Он шёл и с натугой тянул за собой два тяжёлых безучастных ко всему мешка; сейчас только такое определение подходило к этим двум ходокам, пробиваемым Иваном.
Для Симона – пропасти и провалы, горы и удушье от высоты; у Дигона – своё такое же, неприятное; а сам Иван брёл в сверкающем мире: свет беспрепятственно пронизывал веки и врывался в мозг, заглядывая во все его уголки и освещая их нестерпимым сиянием.
«Свет, конечно, лечит», – пытался усиленно думать Иван, чтобы отвлечься. Давалось это нелегко. Мысли разбегались, и будто как тени выцветали, ибо не за что им было зацепиться, чтобы отобразить себя: везде свет, свет, свет…
И так – шаг за шагом…
Той физической усталости, охватившей его при вытаскивании аппаратчиков из временной ямы, Иван в этот раз не испытывал, зато начинала нестерпимо болеть голова. Боль возникала в темени и оттуда выбрасывала импульсы, отчего то ломило в висках, то вдруг била по глазам – и тогда Иван даже не ощущал светового потока, то останавливалась позади скул, под ушами – и это была самая ужасная боль…
Свет стал гаснуть лишь тогда, когда, казалось, он уже ничего не видел, не слышал и не ощущал: ни себя, ни тугого от напряжения плеча Дигона, ни руки Симона.
Они долго сидели перед лёгкой дымкой барьера в Кап-Тартар.
Сейчас она едва замутила потусторонний мир и ничего не обещала из того, что недавно пережили ходоки, преодолевая его.
– Дон Севильяк, – первым нарушил молчание Дигон, – когда мне сказал о КЕРГИШЕТЕ, я, естественно, не поверил… А почему я должен был поверить? – повышая голос, сказал он, как бы продолжая с кем-то полемику. – Сколько их уже объявлялось при мне таких-то! КЕРГИШЕТОВ этих.
