Вскоре после того случая я по собственной инициативе сделала аналитическую выжимку из подборки исторических справок, что дали мне на печать. Мне просто вдруг показалось, что масса сведений и слов складывается в систему, которую можно изложить кратко, обобщённо. Показала начальнику: не пригодится ли? Тот одобрил и стал поручать мне реферирование иностранных источников в секретной библиотеке по темам, которые сам задавал.
Я получила, таким образом, отличное упражнение для мозгов, но стала много времени проводить в тёмной секретке, где каждый сидит за отдельным столом и не принято подходить друг к дружке, чтобы поболтать.
Мои возвращения на привычное рабочее место в приёмной начальника кое-кто воспринимал теперь как праздник. После того как наш с Лёней разрыв стал очевиден, товарищ Ясеновый приходил весёлый, довольный, шутил больше обычного.
Минус во всей истории с Леонидом был лишь тот, что он – с досады, видно, – постарался в определённых кругах представить меня взбалмошной недотрогой. Другие теперь взирали на меня со стороны с любопытством и опаской, но сойтись поближе не рисковали…
Поразительно, как всё же легко я тогда вычеркнула Леонида из сознания и памяти! А в сердце он, бедняга, похоже, не успел запечатлеться. Только сейчас мне стало интересно и важно понять, почему он так разозлился тогда, почему убежал, ничегошеньки не попытавшись выяснить и исправить. Долго я ломала голову. Но ответ прост и лежит на поверхности. Его ранения!
Уверена: он скрывал под формой и бравой выправкой серьёзное увечье. Может, он ходил и танцевал на протезах, как Маресьев, а может, что-то другое, как он считал, обезображивало его тело. Лёня был так молод! Его внезапная порывистость, его неловкий напор были, конечно же, следствием неопытности, ещё совсем мальчишеской, и мужского, тяжёлого страха. Он больше смерти боялся, что женщина, узнав его таким, как есть, с отвращением оттолкнёт. Что я и сделала. Да, я не успела увидеть его без одежды. Но он же не знал: а вдруг я давно разгадала его тайну, а вдруг сама мысль о близости с увечным так страшно противна мне?!
Если бы я сама не была калекой, я, конечно же, нашла бы возможность повстречаться с обиженным Леонидом вновь, уговорила бы объясниться, догадалась бы частично приоткрыть причину своего страха. Но мне в прямом смысле не хватило на это мозгов.
Беда, что сквозь боль собственных ран ни один из нас не сумел разглядеть и почувствовать другого. Беда! Надеюсь, что я осталась единственным разочарованием в жизни Леонида, что теперь он счастлив!
После того как я лишилась ухажёра, с которым проводила свободное время, у меня вошло в привычку возвращаться с работы домой пешком в любую погоду – по возможности разными маршрутами, а также совершать многочасовые прогулки по воскресеньям. Я исходила весь центр в пределах Садового кольца. Как правило, без определённой цели и плана – куда ноги несли.
Я придумала себе собеседника. Точнее, молчаливого, но надёжного спутника моих прогулок по городу. Представляла, будто рядом шагает мой добрый покровитель – тот самый пожилой сосед по коммуналке военной поры, – любитель и знаток московской старины, который помог мне выжить, благодаря которому я получала продуктовые карточки в достатке, могла не работать, да и учёбой себя не утруждала. Добрый сосед имел влияние и связи. Он жалел сироту, и я ни в чём не нуждалась – совершенно незаслуженно, как теперь можно оценить. Ближе к концу войны он устроил меня учиться на машинистку, а потом пристроил работать в штаб ВМС…
Опять затягивает меня в зыбкое болото этой унылой легенды о собственной «никчёмной» юности! Она так живуча, хотя является всего лишь прикрытием подлинной сущности событий.
Немотивированная апатия, отсутствие чётко выраженных, сильных эмоциональных переживаний хоть по какому-нибудь поводу, равнодушие к судьбе близких людей и их смертям могли бы быть признаком серьёзного психического заболевания. Не в мою пользу свидетельствует трудноуловимая странность в моём поведении – такая, будто я то чуточку чокнутая, то нормальная, то заторможенная, то скорая, то сообразительная, то бестолковая; странность, которую я и сама ощущаю и с которой до сих пор не могу сладить.
Однако в моём случае блёклая история явилась тем убогим объяснением, которое сумел создать покалеченный разум, чтобы заполнить пустоту на месте вычеркнутых из памяти лет…
Я даже не сочинила имени своему «соседу по коммуналке», «благодетелю» военных лет. Но во время прогулок смутный образ оживал.
Мой придуманный спутник как будто бы имел возможность видеть город моими глазами. В своих путешествиях я не чувствовала одиночества, поскольку мысленно рассказывала: «Смотрите, театр Вахтангова отстроили заново. Да-да, я знаю, что до того, как попала бомба, он был совсем другим! А теперь вон какой станет торжественный и солидный… Вот фасады приводят в порядок. Смотрите, покрасили дома даже в переулках – как стало нарядно и весело!.. Допожар-ный крошечный особняк-старичок. Пережил войну, и его теперь тоже подновили… Лифт! Лифтовую шахту прямо снаружи приделывают к дому. То-то удобно станет жителям подниматься на верхние этажи! Аляписто снаружи? Да ну! Интересно, необычно!.. Смотрите, купола кремлёвских соборов наконец золотят. Как они засверкали на солнце! Рубиновая звезда и рядом золотой купол – красиво… А у Смоленки целый квартал порушили, чтобы строить высотку. Жалко, правда?.. Но здание выходит красивое, величественное. Специально приехала на Воробьёвы горы – поближе посмотреть на будущий университет. Он тоже почти готов. Как вверх глянешь – дух захватывает! Отсюда видно, как поднимаются другие высотки. Похожи на горные вершины, только снега не хватает. Вся Москва как на ладони. Хороша, родная! А теперь куда? Смотреть новые дома на набережной? Они – с картинами по фасадам, с лепниной, с мозаикой. Нет? Нырнём обратно в переулки?.. Здесь тихо. Как тихо течёт здесь время…»
Я чувствовала себя даже обязанной регулярно ходить по улицам и во все глаза смотреть на то, что могло бы заинтересовать моего безответного собеседника.
Девчушка из арбатских переулков подросла. Я иной раз встречала её в тихом зелёном дворе, куда заходила, чтобы посидеть на лавочке, спокойно погреться на солнышке после долгой прогулки. Девочка то чинно шла с бабушкой, то играла в ребячьей компании. Редко я видела отца девочки, который поздно возвращался со службы, а мать приходила с работы рано и тогда сама вела дочку гулять.
Однажды мне приснился сон. Залитый солнцем двор пуст. Только я и черноглазая девочка – ей тогда было лет пять – прямо передо мной.
– Можно, я стану твоей сестрой? – спрашиваю я.
Со всей ядовитой вредностью, отпущенной сполна некоторым маленьким девочкам, вовсе не злым по натуре, та, склонив голову набок, отвечает односложно и твёрдо:
– Нет!
Впоследствии этот сон повторялся с вариациями. Девочка взрослела. Мои интонации становились всё более умоляющими, а девчонка отвечала по-прежнему категорично: «Нет!» В реальности ни братьев, ни сестёр у неё не появилось, и она, возможно, ценила уникальность собственного положения в семье. Сон заканчивался тем, что я молча опускала голову…
Так, живя круглой сиротой, я мечтала присвоить чужую семью.
Вокруг происходили события, которые меняли судьбы советских людей, страны и мира. Но мимо моего сознания всё это проскальзывало как бы по касательной.
Смерть Сталина, которая для многих знакомых мне людей стала глубоким личным горем, я восприняла так, как будто это произошло уже давно, и я уж давно знала об этом и давно пережила утрату.
Сколько раз за десять лет сменились название организации, в которой я работала, и ведомство, к которому она относилась, – не сосчитаю! Мы побывали Морским генштабом при Военно-морском министерстве, пережили объединение Военного и Военно-морского министерств и новое формирование Военно-морских сил во главе с Главным штабом. Я замучилась менять и запоминать новые «шапки» на официальных бумагах, которые печатала. Заодно менялась внутренняя структура. Моё подразделение вошло составной частью в научный отдел, но прежний начальник пока оставался на месте.
