– Ты его знаешь? – спросил Крымов.
– Ну тебя! – отвернулся Егор Кузьмич. – Откуда?
– Улыбается.
– Может, он тебе улыбается? – Добродумов замотал головой. – Не хотел бы я пересечься с этой мумией. Смертью так и веет от него!
– Да, неприятный тип, – согласился Андрей Петрович. – И странный.
В этот момент они почувствовали легкий толчок – это остановился поезд. Когда выбрались на платформу, оба машинально завертели головами, ища гадкого старика, но того и след простыл.
Они прошли здание вокзала и оказались на небольшой площади. Там стояли экскурсионные автобусы, неторопливо бродили одни граждане и торопились другие.
– Я у бабки частенько в Бобылеве гостил, – сообщил Добродумов. – А какой тут кумыс был прежде! Вокруг же степи! Вот ногайцы да казаки по ним и гуляли, друг за другом носились с сабельками – кто кого. А потом перемешались все: русичи беглые, девки ногайские, казачки залетные. Оглянись, Андрей, посмотри на жителей. Красивый же народ! Гордый…
– Егор Кузьмич, это пока еще в большинстве приезжие, – поправил его Крымов. – Вот по улицам поедем – поглядим на твоих каторжан яснооких. – Они шагали через площадь. – Кстати, а что было дальше с Давыдом Васильевичем? Раздоровым-Сорвиголовой. Погиб в битвах, сам умер – от старости? Говори.
– Вот коньяку в автобусе выпьем, и я расскажу, – деловито пообещал Добродумов.
– Да ты просто Шахерезада, по-другому не скажешь!
– Шахерезада была бабенкой подневольной, ей соловьем петь обстоятельства велели. Не так споешь – секир-башка. А я пою по воле сердца и души. На благо Отечественного образования в целом и нашего уникального волжского края в частности. – Они топали через площадь к автобусам. – Не будь таких, как я, Андрей, народ давно хвостом обзавелся бы и по деревьям запрыгал.
– Ты себя не переоцениваешь, Егор Кузьмич? Свой вклад в культуру?
– Ни в коем случае, – замотал головой Добродумов. – Кто не знает свою историю, тот что сорная трава под ногами его величества времени. Думать надо, Андрей!
Через полчаса они ехали на туристическом автобусе к поселку Воздвиженск, в музей-усадьбу графов Бестужевых, в их родовое поместье Поддубное. Неожиданно открылась Волга и стал виден бобылевский порт, откуда отчаливал теплоход «Михаил Ломоносов». На постаменте, прямо над рекой, спиной к проезжающим стоял воин в шлеме, держась за эфес меча.
– Вон он, Давыд Васильевич, – толкнул в бок зевающего Крымова краевед Добродумов. – Глядит на Волгу-то. На края свои, на землю обетованную, каторжанскую!
Крымов вытянул шею:
– Это когда ж его поставили-то? Еще при царе-батюшке?
– Сейчас! При царе-батюшке тут сам царь-батюшка и стоял. Потом его паразит Ганин сменил, чекист, ну я тебе говорил – Самуил Самуилович Гершензон. – Крымов кивнул. – А в девяностых мы в колокола забили: возродить память о Давыде Васильевиче!
– Что значит – мы? Ты ж не из Бобылева?
– И что ж с того? Я из группы поддержки. И корни мои отсюда! А коллег здесь сколько, а? Мы, волжане, все друг за друга. Хранители Поволжья! – потряс он пальцем. – Я под петицией самым первым подписался. Митинговать приезжал. Так что и моя заслуга в этом предприятии имеется.
Давыд Васильевич остался позади – теперь открывался берег Волги и частная застройка. Крымов опять зевнул. Добродумов многозначительно кивнул на сумку.
– А как ты его пить собираешься? – спросил Крымов.
Оба завертели головами – люди сонно глядели в окна, кто-то уже дремал.
– Неужто ты думаешь, что мы кому-то нужны? – искренне удивился Егор Кузьмич. – Какой-то ты инфантильный для детектива, Андрей.
– Только крепче стакан держи, – посоветовал Крымов и полез в сумку.
Вытащив пузырь, плеснул спутнику коньяку. Добродумов выпил, закусил бутербродом.
– А сам будешь?
– Днем выпью, – ответил Крымов. – В музее-усадьбе. Кстати, за коньяк рассказ положен. Как свои дни Сорвиголова закончил?
– Не в своей постели умер Давыд Васильевич, – утерев губы ладонью, ответил Егор Кузьмич. – Его, как опытного воеводу, из Бобылева дальше послали: сначала на Яик, потом на юг, за ногайцами, а после и на Кавказ. Границы раздвигать. Там, в Дагестане, в Стране гор, он голову и сложил в одной из неравных битв. Немного их было – казаков да стрельцов. А ворогов – тьма. Покрошили русичей. Ни косточек не осталось от Давыда Васильевича, ни могилы. Никто не выбрался… Правда, поговаривали, что расплевались они в конце концов с русским царем. Опять чего-то натворил Сорвиголова, не тем головы посшибал. Мурзы якобы на него жаловались один за другим. Мол, они с Москвой торговать и дружить хотят, а Давыд Васильевич цоп их за яйца. Грабил подчистую, не без этого. За иго-то многовековое, за мучения многих поколений русичей! А времена-то сменились: пора было поостыть. И вот в Москву Давыда Васильевича вроде как вызвали царской грамотой, а он: мол, скоро буду, еще парочку битв учиню на границах-то, во славу русскую. Почуял беду! Уточняю, Андрей, это альтернативная история нашего князя, – выставил вперед палец Добродумов. – Ну так вот, возвращаться побоялся, пошел якобы в завершающий поход, а сам-то… в Персию убежал, да там и остался. Растворился в восточном мире, канул. И где еще пропадать-то беглецу? Восток – он точно море-окиян. Любого примет.
– А вот в эту историю я верю, – кивнул Крымов. – Или просто не хочется мне, чтобы Давыд Васильевич погиб?
– Как бы там ни было, русский путешественник семнадцатого века Николай Пашутко, сын боярский, из посольского приказа, проезжал спустя лет десять через Персию и якобы побывал при дворе небольшого восточного князька. И даже говорил с ним. Лицом князек был смугл, но от загара, синеглаз, да и волосы его показались Пашутко русыми. Хотя под чалмой что там разберешь? «Охранники, – так и писал Пашутко, – на наших казаков похожи: бородатые, наглые и веселые. Все при саблях, в халатах восточных, а как только прислушался я, словечки с нашей, русской окраины то и дело проскакивают. Впрочем, где и у кого только казаки не служили – им бы лишь монета звонкая была!»
– Ты что ж, Егор Кузьмич, все наизусть шпаришь?
– У меня память-то, слава богу, о-е-ей! – важно усмехнулся краевед. – Я же лектор со стажем! Ну, может, где и вставлю словечко, так что ж с того? Пашутко, что ли, обидится? А еще он записал вот как, что двор этого князька гаремом славился: говорили, женолюб большой был тот владыка. Танцы и пляски – с утра до ночи и с ночи до утра. По несколько штук одалисок с собой на ночь-то брал! И беленьких, и темненьких. – Егор Кузьмич замолчал, пожал плечами. – Впрочем, все эти восточные властелины и женолюбы были, и гаремы имели большие. Мусульмане – им положено! Религия одобряет. У кого одна жена – тот, значит, бедный. Дурак дураком, значит. Задаром жизнь прожил. Ну а кто даже из нашенских не женолюб, с другой стороны? – философски продолжил Добродумов. – Что удерживает? Традиция. – Автобус проезжал мимо полузаброшенных бобылевских сел, год за годом исчезающих в недоброй окружающей среде. Егор Кузьмич кивнул на окно: – И нищета. А если казна большая и позволить можешь себе многое? Вот ты, Крымов, отказался бы от трех молодых бабенок? А то и пяти? Чтоб они по тебе ползали с утра до ночи и с ночи до утра и чтобы тебя, понимаешь, и так, и сяк…
– Вы, дедушка, тише, пожалуйста, – сзади в проем между спинками кресел сказал женский голос. – У меня тут дети.
– Это кто тут дедушка? – негодующе обернулся Егор Кузьмич. – За языком последите, гражданка.
– Постыдились бы, гражданин…
– А чего я должен стыдиться? Природы своей? – Его брови гневно сдвинулись к переносице. – И вообще, мадам, вы ход ученой мысли прерываете.
– Простите нас, – обернулся Крымов. – Прошу тебя: тише!
– Так отказался бы от трех жен? А то и пяти? – переспросил Егор Кузьмич. – Молчишь! Улыбаешься вон. Традиция не велит сказать: хочу трех баб сразу! А природа кричит: дай!
– Ты б с коньяком поунялся, Егор Кузьмич.
